Рассказывают ветераны. Историю рассказала Лейбензон Вера Леонидовна

1941 год, 22 июня – день рождения моей мамы. Мы снимали дачу на Казанской дороге на сорок втором километре и ждали гостей, но никто не приехал. Ведь уже объявили о начале войны. Ничего, конечно, не понимали, хотя мне было уже 10 лет.

Некоторое время мы еще жили на даче, и хозяйка приказала вырыть траншеи на участке, чтобы в случае бомбежки все сидели в этой траншее. Мой папа работал в наркомате текстильной промышленности и потом, где-то ближе к осени, всех детей работников невзирая на возраст отправили в лагерь под Иваново. Мы были там месяца два-три. Помню, как объявили, что спустился немецкий десант в Ивановской области, и нам надо было ловить шпионов. Игра это была или нет – не могу сказать.

В сентябре я пошла в пятый класс, но проучилась там недолго. Надо было возвращаться в Москву, начались бомбежки. Помню, как мы с мамой заклеивали окна. Была очень теплая весна. И нам сказали, что надо выезжать из Москвы. Было два места эвакуации – Барнаул и Ташкент. Мы выбрали Ташкент. Мы ехали туда в теплушках, в каждой было по две семьи. Нас было семеро. Посредине была печушка. Ехали мы безумно долго, не столько даже ехали, сколько стояли.

В Ташкенте мы жили очень плохо. Мама устроилась на работу, но с нами еще были бабушка и дедушка. Было очень голодно, и мама устроила меня на комбинат. Там был огромный зал, где работали только дети. Это была очень серьезная работа. За работу нам давали обед – это было самое главное. Я работала там полгода. Я хорошо работала, и меня премировали – дали кусок хозяйственного мыла и ситец на платье.

Там же мы ходили в школу. У нас был очень интересный класс. Большая часть – дети эвакуированных: Ленинград, Москва и Харьков. Мы настолько отличались от местных ребят, что у нас были бесконечные драки на пустыре. Мы дубасили друг друга, вы не представляете, откуда взялась такая злоба… Это был такой кошмар. Конечно, родители об этом не знали. Школа стояла на горе, а внизу был импровизированный рынок. Там сидели узбечки в паранджах с яблоками, грушами и жмыхом в мешочках, отжатые от хлопкового масла. И мы в большую перемену как саранча скатывались с этой горы и буквально разоряли их, воровали.

Когда звенел колокол, мы нагруженные поднимались в горы. Потом приехал папа и привез самые дорогие вещи – бурки, кожаное пальто и какой-то коврик. Все что было, мама до этого уже обменяла на рынке. Пока родители сидели дома, мы все это повесили на балкон. Украли. Папа уехал, а потом где-то в конце 1942 мы приехали в Москву, вошли в коммунальную квартиру и «обалдели». Там была печь и консервы – банки необыкновенной красоты. Американцы присылали высокие банки с ветчиной, мясом. Я спросила маму «Что это такое? Это можно кушать?» И она сказала: «Да, конечно». Меня ошарашило это все.

Когда война закончилась, я была уже в шестом или седьмом классе. Конечно, мы радовались. Мы не учились тогда, кричали, прыгали, плакали, все обнимались.

На первом параде я не была, потому что я уже была большая девочка, особенный билет был нужен. И меня не взяли. А вот мой брат еще маленький был – лет пять или шесть, его потом сосед взял на парад.

Я бы хотела вам от всей души пожелать, чтобы вы никогда не надевали военную форму для боевых действий. Только если на маскараде или в театре, потому что это все- таки ужасная вещь – война. И еще я бы хотела посоветовать оглядываться почаще по сторонам, быть более добрыми и внимательными к своим друзьям и окружающим людям.