«Оканчивая PhD в Вышке, я понимаю: никакая заграничная программа PhD не дала бы мне столько»

Новый герой проекта «Ровесники Вышки» — Вардан Арутюнян, младший научный сотрудник Центра языка и мозга, аспирант Высшей школы экономики. В интервью он рассказал, как попал на работу в центр, почему выбрал для себя тему мозговых механизмов нарушения речи у детей с аутизмом и чего стремится добиться в этой области.

Почему вы захотели работать в Центре языка и мозга?

Когда я учился в Балтийском федеральном университете, заинтересовался нейролингвистикой — наукой, которая изучает связь языка и мозга. Встал законный вопрос: где этим можно заниматься? В России, к сожалению, не так много мест, где на профессиональном уровне проводятся подобные исследования. В Москве, с моей точки зрения, единственным таким местом был и остается Центр языка и мозга ВШЭ. Тогда он назывался Лабораторией нейролингвистики.

Я связался с директором лаборатории, спросил, можно ли здесь поучиться. И приехал в 2015 году на месяц на стажировку. Помню, меня впечатлило, что студенты-первокурсники сразу могут попасть в лабораторию, начать работать, обучиться методам, которыми мы пользуемся. Эти студенты прикрепляются к сотруднику, ходят с ним на реальные исследования, эксперименты, смотрят от начала до конца, как проходит процесс. Собственно, и я месяц делал то же самое: ходил на эксперименты, что-то смотрел, что-то сам руками делал. Потом уехал домой, окончил университет. Прошло еще несколько лет. Поскольку в Калининграде этой отрасли науки не было, я решил переехать в Москву, чтобы работать в Центре языка и мозга. В 2018 году стал стажером-исследователем. В том же году поступил в ВШЭ в аспирантуру, которую сейчас оканчиваю.

Какая у вас научная тема?

Я исследую детскую речь. В целом все исследования, которыми я занимаюсь, посвящены мозговым механизмам нарушения речи у детей с расстройствами аутистического спектра,или аутизмом. Личной истории здесь никакой нет. Меня всегда интересовало, как развивается мозг, нервная система, и, в частности, интересовали нетипичные траектории развития нервной системы. Так получилось, что, когда я про это читал, мне попались какие-то статьи про аутизм, формирование мозга детей с аутизмом в первые годы жизни. Я начал вникать, и оно само пошло.

У вас много публикаций в высокорейтинговых международных научных журналах, где бы вы были первым автором?

Три уже вышло, еще две — на этапах положительного рецензирования, тоже скоро выйдут. Еще одна — в процессе подачи. За это я благодарен Вышке. Еще в Калининграде я пробовал поступить на PhD за границу и не поступил. Сейчас, оканчивая свой PhD в Вышке, я понимаю, что никакая заграничная программа PhD не дала бы мне столько, сколько я получил здесь. За границей отношение к PhD-студентам все еще как к студентам. Ты прикрепляешься к определенному профессору, делаешь его проекты, вообще не факт, что у тебя будут какие-то публикации.

Я решил, что хочу изучать речевые навыки детей с аутизмом определенными методами, хотя в центре этим никто не занимался. Я думаю, что в итоге на выходе из PhD у меня больше опубликованных статей в зарубежных журналах, чем за границей у многих PhD-студентов. За это я благодарен Центру языка и мозга ВШЭ.

Удалось ли вам сделать какие-то научные открытия?

Да. Например, в центре разрабатываются (впервые для русского языка) разные стандартизированные тесты оценки речи. Мы их патентуем. Только в 2021 году получили три патента. Один из этих тестов — КОРАБЛИК, который позволяет оценить порождение и понимание речи на разных лингвистических уровнях (фонология, лексика, морфосинтаксис и дискурс). И первые мои статьи были как раз по описанию речевых профилей русскоязычных детей с аутизмом на больших выборках. Мы впервые описали особенности порождения и понимания речи у большой группы русскоязычных детей с аутизмом при помощи теста, который учитывает значимые психолингвистические параметры русского языка.

Для других исследований (собственно нейробиологических) дети проходили разные эксперименты при помощи методов электроэнцефалографии (ЭЭГ), магнитоэнцефалографии (МЭГ), магнитно-резонансной томографии (МРТ). Один конкретный пример нашего МРТ-исследования. Есть такой анализ — морфометрия, он позволяет измерять разные структурные показатели мозга. Например, объем серого вещества, его толщину, складчатость каких-то извилин. Все эти параметры мы можем извлекать и смотреть, как, например, толщина серого вещества отличается у групп типичных детей и детей с аутизмом. Или как толщина серого вещества в речевых зонах мозга у детей с аутизмом коррелирует с их речевыми навыками, то есть с тем, что мы поведенчески измерили КОРАБЛИКом. Данные пока не опубликованы, но на стадии публикации. Результаты очень интересные.

Можно ли повлиять на развитие речевых навыков у детей с аутизмом?

С детьми с аутизмом работают и нейропсихологи, и логопеды, есть определенные поведенческие методики для улучшения речи, их социальных навыков. Насколько это эффективно, строго говоря, мы до конца не знаем. Что же касается биологического уровня, сейчас, в частности, в США ведутся большие мультицентровые исследования биомаркеров (лонгитюдные, с огромными когортами детей). Такими исследованиями — а конкретно выявлением ранних биомаркеров аутизма — я буду заниматься на постдоке в США, куда поеду после защиты диссертации.

Что такое биомаркер?

Аутизм диагностируют по поведенческим критериям в 3–4 года. Биомаркер — это некая объективная мера, не зависящая от поведения ребенка. Например, то, что мы измеряем в мозге. Скажем, можно зарегистрировать электрическую активность мозга или сделать МРТ. Подобные большие исследования нужны для того, чтобы выявить ранние биомаркеры аутизма и диагностировать это расстройство еще на первом году жизни, а не ждать поведенческих проявлений в 3–4 года. А потом можно следить, как биомаркер меняется по мере получения ребенком психолого-педагогической помощи.

А как отбирают детей для исследования?

Общая статистика такова: один из 60 детей в общей популяции рождается с аутизмом. При этом риск возрастает, если вы берете семьи, где уже есть один ребенок с аутизмом и появляется второй. Шанс, что второй ребенок будет с аутизмом, в 5–6 раз выше, чем в среднем по популяции. Находят, скажем, 400 таких семей, где уже был ребенок с аутизмом и родился второй ребенок. И с самого младенчества, в 3–6–9 месяцев, и так до 3–4 лет, когда можно поставить диагноз, им регистрируют электроэнцефалограмму (если цель — выявить биомаркеры, основанные на ЭЭГ).

Предположим, в 4 года 50 из этих 400 детей поставили диагноз аутизм. 350 детей попадают в группу высокого риска, но без аутизма, 50 — в другую группу (детей с аутизмом), и берут еще контрольную группу из 400 детей нормы и сравнивают энцефалограммы разных групп в первый год жизни. Такие исследования показали, что энцефалограммы детей, у которых был диагностирован аутизм в 4 года, отличались уже в 6 месяцев от энцефалограмм двух других групп детей. Это один тип биомаркеров, который используется для ранней диагностики. Мы знаем, что чем раньше начать интервенцию, тем лучше для ребенка. Второй тип — для использования в клинике, когда мы измеряем активность мозга и смотрим, влияет ли поведенческая терапия на эту активность, улучшаются ли показатели с ее течением.

Какие у вас как у ученого амбиции в вашей области?

Меня в первую очередь интересует речь и мозговые механизмы речи. Я бы хотел выявить какие-то биомаркеры речевых нарушений при аутизме, чтобы это можно было на ранних стадиях выловить, даже когда еще ребенок не начал говорить, просто по его мозговым показателям. То есть не только диагностировать аутизм, а выявить именно речевые нарушения при аутизме. И тогда можно было бы раньше начать интервенцию. Все подобные исследования привносят что-то и в клинику, и в практику. Но не буду лукавить, мой первоначальный интерес — исключительно научно-фундаментальный.

Вы преподаете в ВШЭ параллельно с работой в центре?

Да. У нас в школе лингвистики открылся двухгодичный экспериментальный трек по психо- и нейролингвистике. Я читал модуль по введению в нейроанатомию и физиологию. По сути, я преподавал то, чем я занимаюсь в своей профессиональной деятельности, но на более общем и структурированном уровне. Я занимаюсь нейробиологией на практике, а это были такие классические лекции. Я рассказывал про разные структуры мозга: что как формируется, развивается, как сигналы передаются, как это работает.

У студентов был большой интерес?

Да, потому что разделение на треки происходит на 3-м курсе, и приходили студенты уже изначально заинтересованные. Сейчас двое пишут у меня работы: одна оканчивает магистратуру, второй — бакалавриат. После отъезда на постдок я с ними буду на связи, так как они участвовали в моих проектах и будут полноценными соавторами в статьях. Поэтому совместная работа продолжится.

Что такое в вашем понимании человек Вышки?

Это молодой исследователь, который делает науку высокого качества на международном уровне. И я бы хотел пожелать Вышке продолжать то, что она уже делает, не сдавать позиций, наращивать международное сотрудничество, насколько возможно, потому что я убежден, что наука может быть только международной. Сотрудники нашего Центра языка и мозга постоянно публикуются в зарубежных журналах, мы выступаем на конференциях за рубежом. Наши тезисы с удовольствием принимают. У нас есть статьи, которые мы пишем в соавторстве с зарубежными коллегами.

Как сложились ваши отношения с коллегами?

В Центре языка и мозга работают замечательные люди. Многие мои коллеги стали близкими друзьями за эти годы работы. Отношения в личном плане потрясающие. Если мы говорим про центр в профессиональном плане, тут работают люди с самыми разными знаниями и умениями. Кто-то, например, большой специалист в статистическом анализе больших данных, кто-то прекрасный клиницист, работает с пациентами. Это все разные знания, которые ты можешь интегрировать в своей работе. Поскольку у нас в центре темы очень разнообразные, соответственно, компетенции людей тоже очень разнообразные. И поскольку люди все открытые и дружески настроенные, тебя, конечно, всему научат, все покажут.

Что, на ваш взгляд, стоит сделать, чтобы ученым в Вышке работалось еще комфортнее?

Мне кажется, если мы говорим об аспирантах, имеет смысл финансово поддерживать не только тех, кто обучается на академической программе, но и всех остальных. Если ты работаешь в лаборатории над своим PhD-проектом, ты получаешь зарплату. Но это удел не всех аспирантов и даже не большинства, так как есть гуманитарные специальности, не предполагающие работу в лаборатории. На основную аспирантскую стипендию не проживешь, и им приходится параллельно еще где-то работать. Из-за этого времени на PhD-проект может не хватать.