«В Амарне иероглиф “ахет” можно увидеть в природе»

Александр Локтионов родился в Лионе, учился и работает в Кембридже, а в 2022 году запустил в Институте классического Востока и античности НИУ ВШЭ новую программу «Египтология». В интервью проекту «Ровесники Вышки» он рассказал о стеле Гора на крокодилах, гербах и позолоте Колледжа святого Иоанна, отношении современных египтян к пирамидам и надежде объединить российскую и западную египтологические традиции.

— Как вы увлеклись египтологией?

— Я родился во Франции, а эта страна очень тесно связана с Египтом, как древним, так и современным. В этом году как раз отмечается 200-летие дешифровки египетских иероглифов, которую сделал Жан-Франсуа Шампольон. Что же касается наших современников, такие фигуры, как поэт Жорж Мустаки, певица Далида, певец Клод Франсуа, актер Омар Шариф, — все они из Египта, там родились, много про него рассказывали.

Сам город Лион, где я родился и вырос, тоже очень древний. Это бывшая римская колония Лугдунум, от которой остались античный театр на холме Фурвьер и другие строения. В детстве я там все изучил. Моя семья оказалась за границей не потому, что родители приняли осмысленное решение уехать в эмиграцию. Они врачи, работали в советском представительстве ООН в Лионе. Когда Союз распался, они остались на Западе, чтобы сохранить возможность работать по специальности. Мы пожили во Франции, потом в Германии, затем перебрались в Англию.

Дома я говорил с родителями исключительно по-русски, а вокруг языки менялись. В школе я еще довольно долго и углубленно изучал латынь. В итоге после школы я захотел изучать древние языки и то, как люди вообще начали писать. А лет в 18–19, уже поступив в Кембридж на программу «Археология и антропология», встал на путь изучения древнеегипетского.

— В каком колледже вы учились?

— Я поступил в Селвин — это англиканский колледж с богатой традицией изучения древнего мира. Бакалавриат в Англии длится три года, не четыре, как в России. Но и приходят студенты более подготовленными, потому что поступают позже, в 18 лет. У меня уже был довольно большой опыт изучения языков, а в Кембридже я стал изучать египетский, аккадский и шумерский. Кроме того, у меня была общая археология, включая археологию Британии. Мы ездили в три экспедиции, в том числе в тот самый в дальнейшем злосчастный Солсбери. Рядом с ним находится Стоунхендж.

Курса со второго, когда я стал более углубленно заниматься Египтом, прибавилось много музейной работы — в Кембриджском археологическом музее, Музее Фицуильяма, Британском музее. Один из первых артефактов, с которым я столкнулся в Кембридже, была так называемая «стела Гора на крокодилах». Довольно интересный объект: стела размером примерно 12 на 20 см, на ней Гор — бог царственности, покровитель фараонов в Египте. Он изображен в виде ребенка, стоит на двух крокодилах и держит в руках змей. Это достаточно стандартный, как я позже понял, мотив в Египте, но тогда мне это все было ново, и я пытался разобраться, что это значит.

На задней стороне стелы был текст. Недель шесть я его очень кропотливо переводил, а когда принес перевод профессору, узнал, что делал это напрасно. Текст не имел смысла. Считается, что в Египте умели читать и писать не больше 1% населения. Но сами иероглифы имели огромную силу как материальные объекты. То, что кто-то начертал их на стеле, делает этот объект святым. Если облить водой стелу, сила иероглифов, которые на ней начертаны, а также божественная энергия самого Гора, бога, который покоряет крокодилов и змей, впитаются в воду. Если человек эту воду выпивает, он приобретает божественную силу и таким образом сближается с Гором и с миром богов.

— То есть автор текста на самом деле не умел писать?

— Многие иероглифы, которые там есть, отдельно читать можно (чем я и занимался), но составитель текста всеми правилами египетского письма не владел. Он нарисовал иероглифы так, чтобы было правдоподобно, чтобы можно было кому-то это продать, какому-то человеку, который не умел читать. В итоге артефакт дошел до музея. Потом, конечно, я ни с чем подобным не сталкивался, поскольку начал работать гораздо более углубленно с египетскими текстами, папирусами, остраконами, то есть материалом, где египтяне знают, что они хотят сказать.

— Куда вы пошли в магистратуру?

— После бакалавриата был сложный момент. Если человек живет в Англии и имеет английские бумаги, в бакалавриат поступить с финансовой точки зрения не очень сложно, а в магистратуру и в аспирантуру — наоборот. Нужны заоблачные суммы денег, в Кембридже это 35–40 тысяч фунтов в год. Поэтому большинству людей, если они не из очень состоятельных семей, надо договариваться с каким-то колледжем, чтобы они за него платили. В связи с этим я покинул Селвин и пошел в Колледж святого Иоанна на программу, где можно было учиться за их счет. Естественно, это значило, что надо было уже начинать заниматься научной работой, публиковаться. В Колледже святого Иоанна я пробыл год, а в аспирантуру государство перебросило меня в Колледж Робинсона.

— А египтология, получается, была во всех этих трех колледжах?

— Египтология была на факультете. Что такое колледж изначально? Это монашеский дом. Туда человек приходит, он там живет, духовными делами занимается, некоторые люди принимают сан духовный. В Кембридже есть колледжи с более традиционным англиканским уклоном, есть с католическим уклоном, а уже в XX–XXI веках появились колледжи с меньшим религиозным влиянием.

В колледжах студенты живут, едят, пьют, веселятся, там у них социальная жизнь. Кроме того, у каждого колледжа есть штат преподавателей, которые тоже там живут и работают, но, помимо этого, все члены колледжа еще и члены самого центрального университета и факультетов. В Селвине и Святом Иоанне были преподаватели египтологии. Когда меня отправили в Робинсон, там такого не было, там я сам должен уже был преподавать. Так в 2015 году у меня появились первые студенты-египтологи.

Я не был в откровенном восторге от своего перемещения. Святой Иоанн — это XVI век, ранний Генрих VIII, это готика, гербы, позолота, портреты. А в Робинсоне ничего этого, конечно, нет. Это самый новый колледж Кембриджского университета, денег у него гораздо меньше, здание начала 1980-х годов — ранняя Тэтчер, экономический кризис. Но в долговременной перспективе оказалось важным и полезным попасть в какое-то место, где я должен был египтологию сам создавать, никого другого больше там и не было. Потом этот опыт мне очень пригодился, когда я сначала замещал профессора на всем факультете археологии в Кембридже, потом ездил в Вашингтон работать в Библиотеке Конгресса египтологом. Там мне тоже надо было самому представлять всю дисциплину. В итоге, когда я добрался до Вышки, столкнулся с похожей задачей. Надо было начинать не совсем с нуля — в Москве египтологии много, но в Вышке как таковой в организованном плане ее не было.

— Как вас нашли?

— В Институте классического Востока и античности, как я уже потом узнал, были долговременные планы открыть египтологическое направление. А египтология — мир достаточно тесный. Когда начинают искать египтолога, то найти египтолога не очень сложно. А еще у Селвина была тогда программа Visiting Fellowships, по которой в Англию могли на время приезжать ученые из России — поработать и пожить в Селвине, использовать Кембриджскую библиотеку, вообще понять, что такое Кембридж. По ней приезжал историк из Вышки Алексей Вдовин, он впервые мне про планы открыть египтологию и рассказал.

Пока планы зрели, я перешел в Колледж Христа, где работаю и живу и сейчас. Это снова XVI век, Генрих VIII, готика, золото. Я у них и преподаватель, и управленец. В пандемию мне написали из ИКВИА уже с конкретными вопросами: хочу ли я преподавать, как все это вижу? Я ответил, что египетский язык могу сам вести, а на другие программы мы думали в том числе приглашать западных коллег. Сейчас это трудно, но в перспективе возможно, мы ни с кем связей не рвали.

Когда наступили сложные времена в этом году, я понял, что чисто практически в Россию приехать мне очень трудно. У меня в Англии родители, вся жизнь, и полномасштабный переезд, во-первых, задача неподъемная, а во-вторых, он не особенно в интересах дела. Когда открывается новая программа, хочется сконцентрироваться на ней, на студентах, на преподавании, а не на переезде. Так что я веду занятия онлайн. Заодно сохранил связь с Кембриджем и доступ к библиотекам. Я каждый год стараюсь заказывать новые книги для вышкинской библиотеки, строить египтологическую коллекцию. Но на это нужно время, и я пока что очень активно использую кембриджские ресурсы.

— А в Кембридже знают, что вы работаете еще и в Вышке?

— Безусловно. И им очень, я думаю, лестно, что Кембридж готовит специалистов, которые потом разъезжаются по миру, часто занимают достаточно высокие руководящие посты и строят за границей новые академические традиции. Когда мы набирали студентов, было открыто сказано, что программа разработана на основе того, что в Кембридже уже было сделано. Но в то же время преподаем, конечно же, мы на русском языке, все остальные преподаватели у нас из России с российскими дипломами, с российским подходом.

Наша программа — уникальный гибрид российской и западной египтологических традиций. Если посмотреть на вещи с научной точки зрения, это самое важное — что мы можем две очень разобщенные традиции попытаться соединить. В России не очень хорошо известна западная египтология, хотя западные источники, конечно же, профессионалы читают, но на уровень студентов мало что доходит. На Западе российская египтология известна очень, очень мало, и это плохо.

— В чем принципиальная разница между российской и западной египтологией?

— Разница прежде всего в советском периоде. Советская египтология делала довольно большой упор именно на вопросы социальные, писала о том, что в Египте была классовая борьба, рабы боролись с вельможами. Согласиться с этим довольно сложно, но зато они меньше внимания уделяли фараонам, гробницам, Книге мертвых — большой традиции, как это принято говорить на Западе. Советская египтология, в отличие от западной, гораздо больше интересовалась теми, кто не на самом верху.

Михаил Коростовцев, Василий Струве, Исидор Лурье опубликовали в 1950–1960-е годы много переводов текстов более бытового характера. У Лурье была большая монография по судебному следствию в Египте: папирусы XIII–XII веков до нашей эры, суды над грабителями гробниц. Подобных монографий на Западе нет, можно эту информацию собрать по отдельным статьям в отдельных журналах, но она не была никогда скомпилирована во что-то единое. Я как человек, писавший диссертацию по египетскому правосудию, не знаю, что я бы делал без этих российских источников на социальные темы.

А если уходить в совсем героическое прошлое, то Владимир Голенищев, родившийся в середине XIX века в Петербурге, считается одним из основателей всемирной египтологии. Он немножко более известен на Западе, но тоже не в полную меру.

Голенищев, кстати, большую часть своих материалов оставил Эрмитажу, и, что касается текстов, это коллекция, которая пользуется широкой известностью как в России, так и на Западе. В Пушкинском музее очень сильная коллекция с точки зрения изобразительных искусств. Так что нашим студентам, особенно на первых курсах, пока еще читать очень хорошо они не умеют, будет интересно смотреть на изобразительное искусство. Кроме того, 2022 год был богат на выставки: «Мумии Древнего Египта. Искусство бессмертия» в Пушкинском, выставка, посвященная 200-летию дешифровки, в Эрмитаже. Студентам было куда пойти.

— А в Каир вы советуете им ехать?

— Египетский музей, который был в центре Каира, ведь закрыли. Все перевезено непосредственно к пирамидам, на плато пирамид Гиза. Там строится, но еще не открыт гигантский новый музей. Когда он откроется, конечно, мне бы очень хотелось туда поехать, и студентам многим тоже. Решение все увезти из Каира было вызвано проблемами в период нестабильности. Когда в 2011 году убирали Хосни Мубарака, а через год Мухаммеда Мурси, на этот музей неоднократно нападала толпа, и много всего было украдено. Отчасти это был просто грабеж, отчасти действия исламистских групп, которые выступают против древнеегипетского наследия, считая, что это несовместимо с верой.

— Нынешние египтяне ведь не потомки древних египтян, а язык сейчас там арабский?

— Главный язык — арабский, это продукт политических изменений в VII–VIII веках, когда арабы пришли в Египет. Некоторые современные египтяне себя потомками древних египтян считают, некоторые нет, и в этом и состоит корень политических проблем. Есть точка зрения у многих современных египтян, арабов, что мы мусульманский народ, у нас своя культура, и то, что было тут до нас, не наше и мешает правильным трактовкам ислама. В лучшем случае это не надо особенно поддерживать, в худшем случае — надо уничтожать. Эти самые радикальные голоса мало чем отличаются от Талибана в Афганистане, который взрывал Будд.

Другая школа мысли — что все равно мы египтяне, живем на этой земле, это наша культура, наше наследие. Обычное египетское правительство, которое, как правило, бывает секулярным, использует это, чтобы продвигать всеегипетский национализм, и в этом плане египтология им бывает довольно выгодна. А при Мухаммеде Мурси более исламизированная сторона египетского истеблишмента пришла к власти, и, хотя он сам не призывал уничтожать памятники, многие его сторонники использовали это как возможность достаточно много всего разрушить.

Еще фактор, что в Египте сохраняется коптская христианская церковь. Коптский язык происходит от древнеегипетского, это его прямой преемник, и это язык церкви, который все еще употребляется. Всего коптов в мире 15–20 миллионов, из них миллиона 2–3 сейчас живет в Египте. Это меньшинство, но это ощутимо много людей, которые считают себя непосредственными потомками египтян — и на языковом уровне, и на культурном уровне в какой-то мере тоже. В коптской церкви, например, хотя она христианская, храм поделен на зоны так же, как был бы поделен древнеегипетский храм, а изображение Иисуса Христа очень похоже на изображение древнеегипетских Исиды и Гора.

Часто получается, что профессиональные египтологи оказываются на стороне секулярного правительства и коптского меньшинства, и это может приводить к конфликту либо с мусульманами-фундаменталистами, либо просто с местным населением.

Египет — огромная страна, и не все ее жители видят связь с древними монументами, с раскопками. Им кажется, что приезжают люди либо из столицы, либо из-за границы, либо иноверцы-копты и что-то тут делают, а какое это к ним имеет отношение? Тут очень серьезный и сложный вопрос: что нужно сделать, чтобы местным людям постараться объяснить, что древнеегипетское наследие важно.

— Если бы вы выбирали, куда в Египет поехать на раскопки, куда бы захотели больше всего?

— Меня привлекает Амарна (египетское название Ахетатон — «горизонт Солнца»). Это очень кембриджский ответ, потому что там работали египтологи, которые преподавали у меня в Кембридже. Там очень много уже раскопано и сделано. В частности, широко известен Амарнский клинописный архив. Это переписка двух фараонов — Аменхотепа III и Аменхотепа IV (Эхнатона). Мало кто об этом знает, но в период Эхнатона египтяне начинают писать клинописи при дворе. Это мне кажется очень интересным с точки зрения влияния месопотамской интеллектуальной культуры на Египет.

С точки зрения чисто археологической почему это интересно? Амарна — это новый город, за несколько лет построенный с нуля в пустыне по приказу Эхнатона. Он не как Мемфис или Фивы египетские, которые органически развивались столетия. Нет, это идеальный город с очень интересным ландшафтом. Есть египетский иероглиф «ахет», обозначающий восходящее солнце над ущельем. И Амарна расположена так, что мы этот иероглиф можем увидеть в природе, если смотреть из города на горы.

— С вашей огромной административной нагрузкой на науку время остается?

— Времени сейчас не очень много, но я стараюсь. Скоро выйдет статья про связь египетского и месопотамского правосудия. Середина II тысячелетия до н. э. — это период, который мы ассоциируем с так называемыми гиксосами. Изначально этот народ появился в Палестине и распространился потом на Египет. В начале считали, что они Египет завоевали, теперь принято считать, что это была скорее массовая миграция. Они приходят к власти, и начинают появляться раннесемитские влияния на Египет.

В сфере правосудия мы наблюдаем появление очень жестких телесных наказаний. Вводится другая система интерпретации закона. Изначально древнеегипетский закон в основном построен на прецеденте, кода как такового нет. А в новом египетском царстве, то есть после гиксосов, начинает появляться кодификация. Есть стелы, где написано, что если кто-то делает то-то, с ним будет то-то.

Помимо этого, я продолжаю заниматься вопросами, связанными с историей египтологии. Как в России, так и в Англии. Это отчасти вынужденная тема: раз я и в той и в другой стране работаю, то надо немножко лучше понимать, как у нас получилось то, что мы сейчас имеем, на чем построено это разобщение египтологических традиций и как можно в дальнейшем это изменить. С новыми технологиями это становится легче.

В этом аспекте я очень много возлагаю надежд на нашу группу. Мы набрали 13 человек, и следующий набор будет только в 2027 году. Это значит, что за эти пять лет очень хочется натренировать действительно хороших египтологов, которые будут разбираться и в западной египтологии, и в российской. А некоторые в конце этой пятилетки смогут сами преподавать. Я, конечно же, не планирую заканчивать сотрудничать с Вышкой, я обязательно буду дальше работать и стараться расти. Я очень люблю Вышку, но я не учился там, поэтому изнутри понять вышкинского студента так, как это сможет сделать человек, который ее прошел, я вряд ли смогу. И я хочу, чтобы в 2027 году у нас были люди, которые смогут закрепить традицию, сделать так, чтобы она не зависела от одного человека. И будут дальше развивать эту дисциплину из Москвы.

— Вы замечаете разницу между студентами Вышки и студентами Кембриджа?

— Кембриджцы старше, им уже 19–20 лет, они опытней, они знают, что у них впереди только три года, поэтому им надо очень быстро начинать. Вышкинцы моложе, они совсем недавно из школы, у них языковой подготовки меньше, поэтому, конечно же, немножко больше работы надо с ними, на начальных стадиях особенно, чтобы они набрали скорость. Ни в коем случае не критикую, это просто отражение разных систем образования.

В Кембридже сложное расписание, когда курс разбивается на очень маленькие группы. Занятия построены так, что ты студентов очень интенсивно нагружаешь на протяжении двух часов, и потом у них есть неделя неконтактного времени, когда им надо это переварить и выполнить задание, а профессор занимается с другими. А в Вышке на парах все вместе, поэтому контактного времени больше, но интенсивность преподавания во время каждой пары ниже.

В Кембридже с первого курса начинают думать, куда дальше пойти. Вообще Кембридж — напряженное место, он очень близко к власти, его выпускники идут в парламент, в политику, где им предстоит принимать большие решения. В Кембридж постоянно приезжают влиятельные персоны, и это создает ощущение, что он действительно для очень амбициозных людей.

Вышка тоже престижный университет, но если кто-то в Вышке выбирает египтологию, это вряд ли потому, что он стремится в дальнейшем стать президентом или премьер-министром. Это люди, которым интересен предмет. Эта основная их мотивация, нет амбиции, которая переворачивает все, и поэтому вышкинцы-первокурсники веселее, приветливее и беззаботнее.