Интервью с преподавателем: Елена Шарнова. «Профессиональный путь историка искусства»

Студентки программы «История искусств» взяли интервью у кандидата искусствоведения, доцента Школы исторических наук Елены Борисовны Шарновой, которая создала образовательную программу и возглавляла ее в качестве академического руководителя до 2021 года.

Шарнова Елена Борисовна

© Левандовская Арина

Елена Борисовна, давайте вернемся в самое начало. Вот Вам 16-17 лет, и Вы решаете поступать на историю искусств. Расскажите, пожалуйста, как это происходило? Почему история искусств? Почему именно в МГУ?

 

Когда я поступала, другого выбора не было. Если вы жили в Ленинграде, можно было поступать в Академию художеств. А если в Москве, то только в МГУ, потому что нигде не было [искусствоведческих] кафедр. Я решила стать искусствоведом в 8-ом или 9-ом классе. Мне всегда нравилось смотреть на что-то изобразительное. Определенным импульсом, который все для меня решил, стала выставка 1972-го года в Пушкинском музее “Портрет в европейском искусстве”. Она произвела на меня сильное впечатление. Я поняла, что именно этим мне хочется заниматься. И все. Я, как правило, принимаю решения спонтанно, вот так и поступила.

 

А как Ваши родители отнеслись к выбору кафедры?

 

У меня очень вменяемые родители, поэтому они не одобряли мой выбор. Мама хотела, чтобы я занималась или химией, или математикой. У меня получалось и то, и другое. А папа… не знаю, чего хотел. Но тоже [присматривался] скорее в сторону каких-то технических дисциплин. Но они решили дать мне попробовать. Думаю, если бы не поступила с первого раза, я бы во второй раз уже не стала пытаться. Но я странным образом поступила. Странным – потому что был высоченный конкурс из-за малого количества мест, и никаких платных мест в те времена не было. Принимали только по 25 человек. Единственное, что спасало людей, поступавших в этот период, – экзамен по истории, который шел первым и включал в себя вопрос по специальности. И сразу был гигантский отсев: после вопроса по специальности оставалась, может быть,  двадцатая часть абитуриентов.

 

Были ли у Вас какие-то представления о том, что такое история искусств и кто такой историк искусства? Разрушились ли эти представления после поступления?

 

У меня не было никаких представлений о том, что такое история искусства. Я просто очень любила живопись и продолжаю ее любить до сих пор. Как и другие виды изобразительного искусства. Но чем занимаются историки искусства, я совершенно не представляла. И МГУ никак мне в этом не помог, потому что давал академическое обучение. Когда мы на пятом курсе вдруг поняли, что нам, оказывается, предстоит работать, это казалось совершенно… неуместным. Я просто не мыслила себе другой жизни вне занятий наукой.

 

Но [заниматься наукой на тот момент] не получилось, потому что в те годы поступать в аспирантуру в МГУ можно было только, если была целевая заявка от какой-нибудь профильной организации. И я пошла работать, о чем совершенно не пожалела, потому что неправильно заниматься искусствоведческой наукой, не имея никакого практического опыта. Вот это я могу вам сказать с полной мерой ответственности.

 

У нас не было таких возможностей, которые есть у вас сейчас. Вы учитесь в университете и одновременно можете по совместительству пойти, например, поволонтерить. Не говоря уже про разные проекты. Раньше такого просто невозможно было представить. Была “замечательная” возможность, когда многие молодые девицы, мечтавшие поступить на искусствоведческое отделение, шли работать уборщицами в Пушкинский музей. Проработав год, можно было поступить на вечернее отделение. Я среди своих коллег по кафедре знаю тех, кто начинал свою деятельность с такой должности в Пушкинском музее. И я этими людьми горжусь.

 

А куда Вы пошли работать?

 

В Пушкинский музей, неожиданно для себя самой. Я всегда считала, что работать в музее совершенно неприлично. У меня не было никакого пиетета, я не ходила в КЮИ. Мне была ближе Третьяковская галерея, поскольку я слушала там всякие лекции. Но когда мы заканчивали университет, работы не было совершенно. Многие с нашего курса ушли работать в Картинную галерею народов СССР, которая только открывалась в то время. Позже она влилась в Третьяковскую галерею, поэтому мои однокурсники оказались там. А я попала на освободившееся место в отдел популяризации в Пушкинском музее, но шла туда практически как на каторгу. Оказалось, там вполне можно работать.

 

Какие институции в вашем восприятии были достойными и престижными, когда Вы заканчивали университет?

 

Я мыслила себя только в качестве аспирантки кафедры истории искусства в МГУ. Мне казалось, что все остальные варианты были совершенно невозможными.

 

Как формировались Ваши академические интересы? Был ли какой-то преподаватель, который повлиял на Вас, или коллега в Пушкинском музее?

 

Было несколько преподавателей, которым я благодарна до сих пор. Мне повезло с научным руководителем: он подсказал мне тему для диссертации и практически за руку привел меня в музей. Уже через какое-то время я поняла, что прямыми путями в Пушкинский музей не попадают, а я попала через главный вход. Юрий Константинович Золотов был очень крупным историком искусства и занимался преимущественно Францией. Так получилось, что с третьего курса я писала у него курсовые. Мне нравилось то, чем он занимался. У него были необычные подходы, например, он много рассказывал нам про технологию живописи, поскольку дружил с реставраторами. На четвертом курсе он объявил спецкурс по источниковедению, на который я записалась одна. Я тоже не понимала, зачем мне источники. Но поскольку он был моим научным руководителем, я пошла на этот курс, о чем не пожалела.

 

И был еще один преподаватель, которую помнят все, кто у нее учились. Ее звали Римма Владимировна Савко, и она была чудом. Она была человеком, который умел “ставить глаза”, умел работать со студентами как-то по-особенному. Как мне самой теперь кажется, работать с умными студентами – это ерунда, самое сложное - работать со студентами “середнячками”, которые “не тянут” или им просто что-то мешает включиться в обучение. Римма Владимировна могла работать с любыми студентами. На семинарах первого курса она заставила меня говорить, а я тогда была дико закомплексованной. В какой-то момент, когда мы уже примерно полгода ходили по музеям – а я постоянно думала “Боже, какая же я тупая, а все они такие умные” –  она, уловив мой взгляд, спросила: “Лена, вы что-то хотели сказать, да?”. И я заговорила. Она сняла печать с моих уст, и впоследствии мы с ней очень дружили. Это был большой подарок в моей жизни!

 

Римма Владимировна почти ничего не написала, хотя защитила диссертацию. Она была замечательным учителем и очень глубоким человеком, умевшим передавать другим то, что ей самой было дано.

 

Вы пришли на кафедру истории искусства уже предполагая, что Вам интересно искусство какой-то определенной эпохи?

 

Нет, нет. У меня не было никаких предпочтений. Но могу сказать, что большая часть людей, которые учились со мной в университете, хотели заниматься Ренессансом. Вторым вариантом была Византия. Средние века появились позже, уже когда училась Анна Владимировна Пожидаева [историк искусства, преподаватель факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, специалист по искусству Средних веков – прим. ред.]. Вот там были сплошные медиевисты, а наша “духовка” была в Византии. Но я считала, что я Византии недостойна, что мой духовный мир не такой могучий. А Возрождение меня пугало, по-человечески мне были ближе XVII-XVIII века, и я поняла, что хочу заниматься этим периодом. Хотя, конечно, занималась не только им.

 

А когда Вы заинтересовались историей коллекционирования?

 

Ближе к концу 90-х  годов, когда оказалась в Америке.

 

Вам удалось получить какие-то гранты?

 

Да, но уже не учебные. На тот момент я была взрослым человеком. Мое профессиональное самосознание окончательно определилось в Америке. Искусствоведческая наука находится там на очень высоком уровне. Искусствовед – профессия, которая обладает высоким престижем. Сначала я попала в Нью-Йорк, потом в замечательное место под названием Уильямстаун в штате Массачусетс, а далее в Вашингтон. Оказавшись в очень сильной профессиональной среде, в какой-то момент я поняла, что не самая глупая, и это было очень приятное ощущение. Там, конечно, совершенно особенное уважительное отношение к любому человеку, в том числе не из США, поскольку сама по себе профессиональная среда интернациональная. [Там были] англичане, которые не нашли себе места на Британских островах, французы и итальянцы, кто угодно.

 

А чем Вы там занимались? Исследованием коллекций?

 

Первый раз я попала на стажировку [в Америку], когда начала заниматься каталогом французской коллекции Пушкинского музея. Сначала я поехала в институт Кларка, где была одним из первых так называемых visiting scholar [приглашенным исследователем – прим. редактора]. В то время они открывали большой образовательный центр с разными программами. У коллекции института Клака оказалось довольно много перекличек с Пушкинского музеем.

 

На меня тогда произвела сильное впечатление и сама фигура мистера Кларка: то, что он создал, – совершенно потрясающе. Там была дивная библиотека. В первый раз я оказалась в библиотеке, которой можно было пользоваться круглосуточно. От нее выдавались ключ и карточка, и если у вас ночью была бессонница… Впоследствии я таким же образом гуляла по Вашингтонской национальной галерее. Самым упоительным из таких [ночных библиотечных] бдений была прогулка по палаццо Херциана в Риме, в котором находится библиотека. [В эту библиотеку] у меня тоже была карточка. Так что по ночам я ходила в библиотеки.

 

А как долго вы пробыли в Америке?

 

Я была там “мелкими порциями”, по одному – два – три месяца. Ездила раза четыре, не считая коротких командировок. Тогда случился один из самых захватывающих виражей в моей жизни… Я получила грант фонда Сороса, благодаря которому объездила всю Америку от восточного до западного побережья. И я сама составляла маршрут: это были билеты с открытой датой, так что, если мне нравился какой-то город или музей, можно было спокойно поменять билет. Это было совершенно ошеломляющее приключение.

 

Сколько Вам было лет, когда Вы начали ездить на стажировки?

 

Моя американские стажировки начались уже после сорока лет. А первоначально я много ездила в хранительские командировки, вот они начались действительно рано. В первый раз я поехала в командировку в Париж, мне было 27 лет. Все коллеги, которые встречали меня в Париже, говорили мне: “Que vous-êtes jeune et jolie! Как вы молоды и прекрасны!”. Они так говорили, потому что все, кто раньше приезжал из музеев России, были или членами партии (молодому сотруднику без стажа вступить в партию было непросто), или беспартийными женщинами с двумя детьми и мужем. Иначе их в командировки не пускали.

 

А что стало результатом ваших поездок в Америку?

 

В результате мы в соавторстве с коллегой Ириной Александровной Кузнецовой сделали каталог французской живописи Пушкинского музея. Без поездок в Америку это было попросту невозможно, в то время было слишком мало доступных книг, необходимой литературы. И времени тоже – постоянная работа в музее занимает все ваше время. А если вы уезжаете куда-нибудь в Вашингтон, вы все быстро осматриваете, ведете светскую жизнь, но в какой-то момент доходите до библиотеки и спокойно там работаете. Есть такое замечательное место, которое называется CASVA [Center for Advanced Study in the Visual Arts]. Какое-то время там было много русских исследователей.

Сейчас в музее “Новый Иерусалим” проходит выставка “Французский вкус князей Юсуповых”. Вы являетесь куратором этой выставки. В какой момент Вы стали интересоваться коллекцией усадьбы Архангельское?

 

Выставка – не самое главное, что я сделала в Архангельском. В какой-то момент я ушла из Пушкинского музея, но начала сильно скучать по картинам. После музея мне несколько человек предложили работу. Звали, в том числе в отдел развития в Третьяковскую галерею, но я пошла преподавать. Точнее, я стала преподавать уже во время работы музее. И также предложили заняться французской коллекцией в Архангельском, которую я неплохо представляла и была знакома с хранителями. Примерно десять лет я занималась этой коллекцией по совместительству с остальной деятельностью, в результате выпустила каталог. А выставка… это довольно неожиданное послесловие. В очередной раз музей закрывали на реставрацию, и стало некуда девать картины. Чтобы их не складировать просто так, решили придумать что-то более интересное. 

 

То есть именно такая выставка не была Вашей давней мечтой?

 

Нет. Более того, когда мне предложили, я отказалась, решив, что этот сюжет в своей жизни я уже закрыла. Очень люблю Николая Борисовича Юсупова, однако у меня уже появились и другие “герои”.  Но, поскольку я хорошо знакома с сотрудниками музея в Архангельском, в последний момент я согласилась, о чем не пожалела. Дело даже не в самой выставке, которой я в целом довольна. Мне очень понравилось работать с музеем Нового Иерусалима. Я была просто поражена: в государственной институции может быть нормальный менеджмент и хорошая команда, нормальные человеческие взаимоотношения в коллективе.

 

Я теперь бешено пиарю музей в Новом Иерусалиме, который имеет большое будущее, если останется тот же директор и тот же коллектив. Они действительно молодцы, что нашли – не люблю это слово, но, тем не менее, – хорошую нишу. Они сотрудничают не только с музеями Московской области, но и с другими провинциальными музеями. Это непросто, провинциальные музеи неповоротливые. Там часто недостаточно квалифицированных сотрудников, хотя, конечно, встречаются блистательные личности. Часто нет денег, это непростая история. Намного легче создать филиал Третьяковской галереи в городе Самаре, чем работать с уже сложившимися коллекциями в нелучшем состоянии.

 

Елена Борисовна, у Вас есть несколько искусствоведческих “ипостасей”: преподаватель, исследователь, куратор. Чем еще вы занимаетесь в рамках Вашей профессиональной деятельности?

 

Я много сотрудничала с антикварным рынком. Когда современный антикварный рынок только зарождался, обратиться было практически не к кому. В основном обращались к музейным экспертам. В этом смысле я просто оказалась в нужном месте и в нужное время. Так что если возникает необходимость – я в этом участвую. И люблю дружить с антикварами: они знают историю искусства так, как ее не знают искусствоведы.

 

Расскажите, пожалуйста, подробнее об особенностях деятельности хранителя, антиквара и исследователя.

 

Этого в двух словах, конечно, не скажешь. Исследователи бывают разные: все исследования, которыми я занималась, начинались с конкретного памятника. Я отношусь к числу тех исследователей, которым нужен конкретный импульс. Хотя мне очень нравится работать с текстами, в последнее время я много ими занимаюсь. Моя диссертация была про Роже де Пиля [французский теоретик искусства – прим. ред.] Источники я любила с самого начала. Но мне все равно нужен какой-то конкретный импульс, поскольку рассуждать о неких общих материях мне не нравится, меня это не увлекает.

 

Изначально я даже не могла себе представить, что буду работать в музее. Какое-то время работала в отделе популяризации и сейчас понимаю, что это были самые счастливые годы в моей жизни, хотя мне казалось, что я была несчастнее всех. Так бывает в молодые годы. Но еще больший ужас у меня вызывала преподавательская работа.

 

Я пошла преподавать из чувства долга. Неожиданно умер мой научный руководитель. Как я теперь понимаю, он умер очень рано: ему было всего 70 лет. Он вел огромный годовой курс по искусству эпохи барокко, и кому-то нужно было срочно подхватить это “знамя”. Меня позвали в университет: позвал заведующий кафедрой, которого я практически боготворила. Я начала читать лекции, и мне ужасно понравилось.

 

Мне очень повезло с моими первыми курсами. У них был совершенно потрясающий уровень общего гуманитарного развития, и я продолжаю дружить со своими студентами. Преподавание создает совершенно другой ракурс восприятия. Когда вы работаете в музее, даже если у вас очень разнообразная коллекция – мне приходилось заниматься и школой Фонтенбло, и барбизонцами – все равно у нет необходимости читать какие-то общие книги. Вы можете хорошо знать какие-то отдельные осколки материала, но рассказать, например, про стиль рококо в целом, скорее всего, не сможете. Потому что не понимаете, как это делается.

 

Когда я готовила свой курс, в моей голове произошла революция. Прочла кучу книг, заново перечитала практически все, что написано о западном искусстве на русском языке, и расставила для себя плюсы и минусы. Параллельно с работой в музее я три года преподавала в университете [МГУ]. Когда уходила из музея, я думала только о преподавательской деятельности. В том числе потому, что в университете гораздо больше свободного времени – еще одно гигантское преимущество преподавания. Понятно, что нужно готовиться к лекциям. И если вы не хотите повторять каждый год одно и то же, вы все время должны дорабатывать материал и добавлять что-то новое. Но по сравнению с тем количеством времени, которое поглощает музей…

 

Музей – это производство. Производственный цикл, который начинается с  замены электрической лампочки в зале и проверки температуры и влажности в хранении и кончается, например, исследовательской работой, связанной с изучением отдельных картин. Совместить все составляющие музейного дела – очень непросто. Этим лучше заниматься, когда вы молоды, потому что в какой-то момент начинаешь уставать.

 

Когда я пришла в музей, я попала в “разлом” сразу нескольких музейных поколений. В основном я работала с людьми возраста моих родителей, хотя было и несколько ровесников, которые остаются сейчас моими ближайшими друзьями. Было даже несколько человек, которые оказались старше Ирины Александровны Антоновой [директор ГМИИ им. А.С. Пушкина с 1961 по 2013 год – прим. ред.] лет на двадцать. Люди этого поколения были восхитительны. Кусочек старой интеллигентной Москвы. В Эрмитаже я тоже ненадолго застала старшее поколение: дамы, которые пережили Блокаду, эвакуировали Эрмитаж. Это совершенно иной исторический этап, который я не должна была застать. Они обращались друг к другу исключительно на “Вы”. У меня с тех пор сохранилась совершенно неубиваемая привычка: с огромным трудом перехожу на “ты”.

 

Давайте остановимся на теме преподавательской деятельности. Вернемся в 2014 год, когда набирался первый поток историков искусства НИУ ВШЭ. Как создавалась эта  программа?

 

[Елена Борисовна Шарнова – академический руководитель бакалаврской программы “История искусств” НИУ ВШЭ в 2014 – 2022 гг. – прим. ред.]
 

Это авантюрная история. Изначально я пришла преподавать в магистратуре НИУ ВШЭ, потому что с определенного момента мне надоело преподавать первокурсникам. Здесь была сильная магистратура, в которой училось всего 4-5 человек. Нам перепадали всякие изыски вроде совместных поездок в Лондон. В какой-то момент декан Школы исторических наук Александр Борисович Каменский – потрясающе прозорливый человек – позвал меня и сказал: “Надо открывать искусствоведение”. Я спросила: “А зачем его открывать? Полно разных мест, и вообще… искусствоведение в бакалавриате – это без меня”.

 

Я сопротивлялась полгода. Искала, кто бы мог возглавить бакалавриат по истории искусства, уговаривала разных докторов наук, но никто не соглашался. Так что пришлось... И поскольку я решилась, захотелось сделать не так, как было в МГУ.

 

Мне не нравилось то, как развивалась кафедра истории искусств в МГУ, хотелось построить курсы иначе, как-то иначе расставить акценты. И пригласить преподавать молодых людей.  Первый год [после создания программы] был очень тяжелым. В отличие от филологов, у историков и искусствоведов встречается сильно предубежденное отношение к Высшей школе экономики. Многие считали, что у нас только платные места… и задавались вопросом, как можно учить гуманитарным наукам где-то помимо МГУ. Первый год мы читали все подряд, в том числе курсы, адаптированные для дизайнеров, о которых я теперь вспоминаю с ужасом. 

 

В результате у нас получился интересный первый набор. Были очень сильные студенты, например, выпускница первого набора Соня Дмитриева потом закончила магистратуру в университете Сэнт-Эндрюс в Шотландии, а ее однокурсница Рита Шабаева -  в Германии, где сейчас и работает. Обе поступили свои в университеты на стипендии.  После первого набора стало понятно, что такое направление действительно было интересно многим абитуриентам. К третьему году поток абитуриентов поделился на две части: те, которые хотели только в МГУ, и те, которые хотели только в Вышку. Этим я действительно горжусь.

 

Так что я хотела сделать программу, которая отличалась от того, что было в МГУ или РГГУ. Что-то в Вышке мне самой сначала казалось непривычным, а потом стало увлекательным: это все, что связано с проектной  деятельностью, научно-исследовательскими семинарами. В Вышке мне удалось реализовывать самые бредовые идеи: например, представить себе, что в МГУ русское искусство второй половины XIX века будет читать американка – невозможно. А для Вышки – это нормальный сюжет. И была возможность позвать большое количество разных преподавателей на курсы по выбору.

 

Вышка быстро развивается. Курсы меняются, и каждый следующий  набор не похож на предыдущий. Первый и второй выпуски студентов получились совершенно разными, с разными интересами. На некоторых курсах был сплошной Восток или ислам [среди тем ВКР]. Интересно смотреть, каким образом люди выбирают специализацию. Сейчас вернулся интерес к Возрождению. Написать диплом по Ренессансу – это такой задел на будущее... Впрочем, как и по любому периоду классического искусства

Скажите, пожалуйста, чем отличаются современные студенты поколения студентов 1980-90-х от студентов второй половины 2010-ых?

 

Студенты Вышки в принципе сильно отличаются от остальных. Когда я училась в МГУ, дистанция между студентами и преподавателями была гигантская, если не считать несколько исключений вроде Риммы Владимировны Савко. Сейчас все сильно изменилось. Уже во время моего преподавания в РГГУ было заметно, что поколение студентов более свободное. В то время я много преподавала на вечернем отделении: на нем учились люди с профессиональным опытом, которым не хватало искусствоведческого образования – реставраторы, музейные хранители.

 

В Уильямстауне, про который я уже рассказывала, помимо института Кларка находится один из лучших колледжей, в которых преподают историю искусств – Уильямс Колледж. Там я видела, как сотрудники института и колледжа устраивали совместные обеды со студентами. И обсуждали не только профессиональные, но и всякие личные вопросы. Мне нравится такая система взаимоотношений. Есть фраза, которую я постоянно повторяю: искусствовед – это образ жизни. Чем раньше вы начнете вести этот образ жизни, тем лучше.

 

Конечно, студенты разных поколений отличаются. Есть отличие, которое мне не нравится. Когда я сама училась и начинала преподавать в МГУ в конце 1990-х, в каждой группе было некоторое количество блестящих студентов, некоторое количество слабых и плотная прослойка “середняков”. Если было много сильных студентов – они тянули “середняков” за собой. Сейчас «середина» отсутствует на большинстве курсов. Подозреваю, что это связано с резко упавшим уровнем школьного образования.

 

Но есть и прекрасная особенность, о которой я говорю с удовольствием: современные студенты бывают гораздо умнее нас. Если я начинаю сравнивать свой уровень в университете… А я была безнадежная отличница, по всем искусствоведческим предметам у меня были пятерки с плюсом. Если сравнивать с сегодняшними умными студентами, то глубина знаний отличается в вашу пользу. У вас гораздо больше источников информации. Чтобы читать Роже де Пиля, мне приходилось ездить в Химки: три тома находились в Химках, а один том в библиотеке МГУ. А сейчас, если мне захочется сослаться на Роже де Пиля, я ссылаюсь на издание, которое нахожу за три минуты в интернете.

 

У нас студенты часто делятся на два потока: олимпиадники и те, кто поступает из общеобразовательных школ по результатам экзаменов. Заметна ли разница между такими студентами ко второму, третьему курсу? Или бэкграунд не так важен?

 

Хороший вопрос, на который у меня нет однозначного ответа. Есть люди, которые пишут олимпиады и им все равно, куда потом поступать. Но олимпиада хорошо помогает тем, кто понимает, что не хочет сдавать ЕГЭ.  Я бы сама никогда в жизни не сдала ЕГЭ с приличными баллами. С определенного момента на днях открытых дверей,  я всем говорила: хотите к нам поступать – пишите олимпиады.

 

При этом я всегда была категорически против так называемых дополнительных испытаний, потому что любые дополнительные испытания имеют тенденцию перерастать в коррупцию. Мне об этом хорошо известно, и я никогда не хотела, чтобы у нас так получилось.

 

И на дополнительные вступительные испытания могут накладываться “территориальное ограничение” знаний.

 

Да, я с вами согласна. Хотя есть один момент, который мне кажется важным. Во время моей учебы у нас были сильные студенты не из Москвы. В том числе это были студенты, которые поступали на рабфак [рабочий факультет, подготовительное отделение в Советское время – прим. ред.] Взрослые люди, иногда на десять лет старше нас. Мой однокурсник-историк, которому было  ближе к двадцати восьми, перед поступлением успел поработать на каком-то заводе в Баку, а сейчас он является одним из ведущих археологов, которые занимаются Ираном.

 

В провинции уровень школьного образования бывает гораздо лучше. Я даже вывела определенные закономерности: все наши студенты из Екатеринбурга оказываются просто замечательными. Екатеринбург – большой город, но, как я потом поняла со слов наших студентов, практически все они учились там в одной школе.

Так что, говоря про олимпиады… Пожалуй, неважно кто и как поступает.

 

Есть такое мнение, что гуманитарное образование оказывается плохо применимым на практике. Что вы об этом думаете?

 

Я считаю, что все реально: искусствовед может работать везде. Есть масса людей, которые продолжают заниматься искусствоведением и одновременно зарабатывают деньги в других профессиях. Искусствоведение, так или иначе, включает в себя элементы иных гуманитарных дисциплин, но сам по себе искусствовед – очень гибкая профессия.

 

Могу привести пример молодых сотрудников, с которыми столкнулась в музее Нового Иерусалима: как правило, они все работают в двух или трех местах. Например, преподают в коммерческом учебном заведении и работают в качестве ученого секретаря в музее. Конечно, если вы хотите зарабатывать, хорошо бы заниматься чем-то параллельно.  Само по себе знание истории очень полезно. А искусствоведение хорошо развивает зрительную и прочую память, если вы хорошо учитесь.

 

Значительная часть преподавателей нашей кафедры зарабатывала образовательным туризмом. Никто не отменял антикварный рынок, даже если он находится в спящем состоянии. Если у вас получится стать экспертом в какой-то определенной области, некоторые сегменты этого рынка – все, что касается графики и букинистики – будут востребованы всегда. Всегда есть люди, которые что-то покупают, которым интересно что-то собирать.

 

Можно работать в местах, связанных с современным искусством. Независимо от того, нравится вам современное искусство или нет. Кроме того, насколько мне известно, в частных музеях и галереях сейчас хорошо платят. Некоторые частные музеи в последнее время стали совершенно замечательными, как музей Русского импрессионизма. У частных музеев в нашей стране есть будущее.

 

Поскольку вы молодые и энергичные, можно многое совмещать. На примере многих наших выпускников, делаем вывод, что можно поступать в зарубежную магистратуру. В зависимости от языков, которые вы знаете, и хорошо бы знать еще один язык помимо английского. И бороться за стипендию в европейских университетах, это вполне реально.  Возможностей для начинающего искусствоведа много, можно и нужно пытаться найти применение профессии в разных сферах.