Интервью с Е. В. Казарцевым
Евгений Вячеславович Казарцев - руководитель Школы филологических наук, проекта «Литература и общество: цифровая платформа СОЦИОЛИТ» и НИСа «Компьютерные методы сравнительного изучения стиха». Он также крайне интересный собеседник для любого, кто хоть сколько-нибудь связан с литературой и языками. Евгений Вячеславович осуществляет трансфер не только между питерской и московской Вышкой, но и между Москвой, Амстердамом и Берлином, между прозой и поэзией, а также – между большой наукой и всеми нами. Студентка 3 курса ОП “Филология” Ульяна Гавриленко поговорила с профессором Казарцевым о карьерных перспективах выпускников-филологов, тонкостях стиховедения и даже об архитектуре Петербурга.
– Как Вы пришли к тому, чтобы заниматься филологией?
– Что стану филологом, я решил, наверное, когда мне было лет десять. Помню, как Лев Николаевич Гумилёв, с которым моя мама была знакома – они работали на одном факультете – подошёл ко мне в столовой университета, куда мама меня иногда приводила, и спросил меня, школьника 4-го класса: «Ну, а кем ты хочешь стать?» Я сказал: «Филологом». Тогда Лев Николаевич спросил, почему я так решил, и я ему сказал, что меня интересуют фольклор и поэзия. А он спросил: «А что ты читаешь? Какой у тебя любимый поэт?» Я ответил, что у меня их два: Блок и Мандельштам. Его очень удивило, что десятилетнему мальчику нравятся два таких трудных и таких разных поэта. В общем, видимо, я почувствовал свое предназначение относительно рано и даже ходил заниматься в специальный литературный клуб, который назывался «Дерзание», при Ленинградском дворце пионеров на Невском проспекте – это бывший Аничков дворец, один из главных императорских дворцов Петербурга. Здесь мы занимались в кружке поэтов и гордо именовали себя «дерзайцами». Все мы были очень благодарны этому удивительному клубу и дворцу: во-первых, там работали неплохие педагоги, а во-вторых, там царила удивительная атмосфера. Мы росли в особом святилище среди изысканных императорских интерьеров первой трети XIX века, созданных великим Росси. Настоящая сказка, которая как-то не вязалась с позднесоветской действительностью. Вроде бы обычный советский Дворец пионеров, но это было, наверное, единственное в нашей стране заведение такого рода, которое находилось в одном из самых роскошных палаццо парадного Петербурга. Это был настоящий Петербург, а не Ленинград 1980-х. В стенах Дворца у нас невольно формировалась, я бы сказал, не совсем «правильная» с советской точки зрения тональность: мы постепенно приучались к мысли о том, что русская аристократическая культура была очень богатой и изысканной и что цари построили, мягко говоря, не самое плохое в нашей стране. Зимний сад, Золотая и Малиновая гостиная, Охотничий кабинет, библиотека – тоже еще царская, знаменитый Белоколонный зал, где танцевал на придворных балах Пушкин, – всё это формировало в нас какой-то особый дух (внутреннего аристократизма, что ли) и, безусловно, такая атмосфера развивала вкус. Надеюсь, что этот дух в нас до сих пор еще не выветрился. Помнится, кто-то из наших поэтов-«дерзайцев», немного перефразируя Пушкина, сочинил такие строчки. Я люблю их повторять:
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело –
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
«Дерзание» нам Царское село!
– То, что Вы рассказали, правда, очень интересно! Скажите, а что привело Вас из общей филологии в текущую область интересов: стиховедение, нидерландистику?
– Нидерландистика у меня тесно связана со стиховедением, а стиховедение заинтересовало меня буквально сразу – я, собственно, и шёл на филфак, чтобы им заниматься. Тогда единственным известным стиховедом на филфаке Ленинградского университета был Владислав Евгеньевич Холшевников. На первом курсе он нам читал «Введение в стиховедение», и у нас сложились очень хорошие отношения, он поставил мне пятёрку. Потом он даже определённым образом участвовал в моей жизни, но своим учителем в прямом смысле я его не считаю. Позднее моим учителем в Петербургском университете стала Марина Абрамовна Краснопёрова, которая немного преподавала на кафедре математической лингвистики и работала в основном на факультете математики.
В семинаре М. А. Краснопёровой в СПбГУ (из личного архива Е. В. Казарцева)
Евгений Вячеславович, М. А. Краснопёрова и немецкий стиховед Кристоф Кюпер (из личного архива Е. В. Казарцева)
Она была ученицей Андрея Николаевича Колмогорова и принадлежала к первому выпуску первого в нашей стране отделения математической лингвистики, которое организовал в ЛГУ Лев Рафаилович Зиндер, известный фонолог, при участии московских коллег, в частности, при заметной поддержке Колмогорова. Марина Абрамовна сыграла в моей жизни действительно большую роль, конечно, как и Лев Рафаилович Зиндер, который нас и познакомил. В стиховедении я всегда видел выход в более серьезную, современную науку: через стиховедческое моделирование можно выйти в проблемы изучения искусственного интеллекта и психологии творчества. Это меня всегда интересовало и до сих пор очень интересует и побуждает к исследованиям. В определенный момент я занялся такой важной для русских стиховедов проблемой, как становление русского метрического стиха, реформой Тредиаковского и Ломоносова. Как германист (германистика – дополнительная моя специализация), я решил проверить гипотезу Тарановского о влиянии немецкого стиха на ранние оды Ломоносова. И посвятил этому довольно много лет, написал, по-моему, несколько вполне приличных работ на эту тему. Однако понять, как немцы влияли на русских – эта задача с моей тогдашней квалификацией была мне вроде как «по зубам», а вот понять, откуда возник немецкий ямб и немецкое метрическое стихосложение – эта задача уже требовала привлечения нидерландских источников. Так я стал изучать нидерландский язык и литературу и оказался на стажировке в Лейденском университете. Там у меня сформировалась более широкая картина того, как вообще возникла силлабо-тоника в европейском стихе раннего Нового времени. Вот так я стал нидерландистом, полюбил эту страну, её культуру. В этом учебном году нам даже удалось открыть группу по изучению нидерландского языка и литературы в нашей Школе филологических наук.
Евгений Вячеславович в Лейдене (из личного архива Е. В. Казарцева)
Лейден (из личного архива Е. В. Казарцева)
– Есть ли разница между отношением к филфаку и филологии, когда Вы учились, и тем отношением, которое существует сейчас? Что поменялось в науке?
– Филология развивается, конечно, и в ней есть совершенно разные течения. Когда я работал за границей, я познакомился с Борисом Павловичем Масловым, который предложил мне совместными усилиями организовать в Петербурге на базе Высшей школы экономики филологическое отделение. Мы взялись за эту идею и её вполне успешно воплотили. Но та филология, которую мы создавали, очень сильно отличалась от типичной российской университетской филологии, где надо изучать много текстов, и обязательно хорошо, глубоко знать русскую литературу, хронологию, заниматься источниками и так далее. Та филология, которую мы создавали в питерской Вышке, была скорее западного направления. Собственно, это что-то вроде Liberal arts, где не столько надо хорошо знать тексты, сколько уметь с ними работать. Вообще во всем мире филология идёт в эту сторону, в сторону того, что знание – это, безусловно, ценность, но ещё большая ценность – это умение работать с текстом, поскольку текстов очень много, всё время порождаются новые, и их не охватить. Поэтому позднее уже в московской Вышке мы занялись разработкой компьютерной платформы СОЦИОЛИТ, которая призвана собирать и обрабатывать в цифровом формате все авторитетные тексты русской классики, XX и даже XXI века. То есть всего знать практически невозможно – но можно в любой момент обратиться к корпусу. Вот, например, занимается молодой ученый Чеховым; но прочитать все тома Чехова – это колоссальная работа, на которую уйдёт несколько лет жизни. А что говорить о таких авторах, как Толстой, Достоевский или Горький. Каким бы автором ты ни занимался, ты должен досконально знать все его тексты – для филолога это было всегда правилом. Прежде чем самому что-то написать об авторе, ты должен знать его практически от корки и до корки, многое помнить наизусть, читать не только его художественные тексты, но и дневники, письма и так далее. Знать всю литературу о нем. Таково правило! Но достижимо ли это сегодня? Обязательно ли это? Я, конечно, все равно считаю, что обязательно. Надо хотя бы стремиться к этому – хуже не будет! Но современные филологи уже другие, появились разные формы получения информации, и нет необходимости всё хранить в голове. Важно уметь связывать, анализировать, проводить сравнительное исследование разных дискурсов.
Стиховеды разных стран в Тарту, ноябрь 2008. Внизу слева направо: Девид Чисхолм (США), Марина Тарлинская (США), Рувим Цур (Израиль). Сверху: Евгений Вячеславович и М.А. Краснопëрова (из личного архива Е. В. Казарцева)
– Что касается магистратуры: хватает ли программ, чтобы учесть все желаемые траектории выпускников, и есть ли идеи для каких-то новых?
– У нас есть очень много идей для новых магистерских программ, и они вполне были бы востребованы и давали бы хороший результат. Вопрос в том, что Вышка до сих пор росла вширь, а сейчас перестала. Что с этим делать, я не знаю. По-видимому, мы должны как-то убеждать начальство, чтобы снова перейти к росту. И именно в гуманитарной области, где все-таки литература — одно из важнейших отечественных достижений. Ведь чем всегда была сильна наша страна, ее культура – прежде всего своей могучей литературой! Нужны специалисты, которые ею постоянно занимаются, ее продуцируют и транслируют во внешний мир. А ведь именно магистерские и аспирантские места в данной сфере и есть наше будущее как гуманитарного университета, потому что из аспирантов и магистрантов вырастают те, кто будет потом вместо нас. Мы все не вечны – нужна смена поколений. Таков закон жизни! Когда говорят: «Вы просто воспроизводите себе подобных!» – ну, простите, вообще-то, это весьма важная функция человека – воспроизводить себе подобных. И в интеллектуальном, и в культурном смысле тоже. Что в этом плохого?
– По-Вашему, почему филология до сих пор пользуется таким высоким спросом? И высочайший проходной балл, который сейчас есть – это хорошо или плохо?
– Конечно, высокий балл часто отпугивает абитуриентов, поскольку бюджетных мест не так много. Если бы было больше бюджетных мест, было бы, конечно, лучше – бюджетники всё-таки очень сильный состав курса. Но при этом есть и очень сильные платники, которые учатся на совесть – во многом они даже опережают бюджетников по уровню подготовки к концу курса, потому что они чрезвычайно стараются. Ведь от уровня их успеваемости зависит плата за учёбу и попадание в разные рейтинги. В Вышке — я считаю, это хороший механизм — студент всё время находится в тонусе, сама система не даёт ему расслабиться, а если ты расслабишься, то очень скоро можешь оказаться вообще «за бортом». Вышка – хороший вуз для учебы; здесь всё устроено так: если ты работаешь, ты получаешь разные бонусы, и жизнь твоя становится намного легче и интереснее. Учиться хорошо в Вышке выгоднее и легче, чем учиться плохо. И работать хорошо здесь тоже легче и интереснее, чем работать плохо. Вышка создала такую систему, чем-то напоминающую фирму - в хорошем смысле этого слова: это не просто вуз, это как бы такая фирма-университет, которая выдаёт на-гора хороший продукт, и мы выдаём на-гора первоклассных филологов.
Что такое хорошая филология? Почему к нам в принципе идут в большом количестве? Филология даже в том виде, в котором она сейчас существует, очень напоминает классическое дворянское образование, где необходимой составляющей были иностранные языки – французский, немецкий, английский, латынь, греческий, итальянский; где дают знание о тексте, о литературе… Это всегда будет востребовано, потому что филология – это наука о слове. А как мы знаем, «в начале было Слово», и слово это – источник всей нашей цивилизации. Поэтому филолог, вообще говоря, очень хорошо понимает, что такое слово, понимает его цену и обладает важнейшим навыком – понять и дать верную интерпретацию любому тексту. Он также сам умеет создать «сильный» текст. Кроме того, филолог, как правило, всегда хорошо умеет понимать собеседника. Когда Борис Михайлович Гаспаров приехал в Петербург помогать нам создавать программу «Филология», он сказал однажды: «Вы знаете, у нас выпускники-филологи Колумбийского университета очень часто с успехом устраиваются в лучшие банки на Манхэттене во фронт-офис. Их прямо сразу берут банки». «Почему?» – спросили мы. «Их берут потому, что они всегда могут понять, что им говорит клиент, и адекватно ему ответить».
Вообще, адекватное использование слова, умение правильно работать с текстом – это навык, который нужен везде: от составления рекламы – до сложных юридических документов. Порождать хорошие тексты, точно и правильно формулировать мысль – задача филологическая. Этот навык всегда был и будет востребован. Кроме того, до сих пор весьма нужным остается навык хорошего перевода: конечно, переводить с одного языка на другой сейчас способны разные компьютерные программы, но, на самом деле, погрешности всё время есть, особенно – в стилистике. Хороший перевод машина не сделает. Тем более творческий, художественный перевод! Человек сделает лучше, особенно если речь идёт о синхронном переводе. Так что всё равно пока нужен человек. Текст рекламы составить или правильно документ сочинить – нужен филолог. Написать сценарий или речь, подготовить выступление оратора – нужен хороший слог и хороший вкус. Поэтому без работы филологи не сидят. Языки, литература, редактура – это всё то, с чем мы постоянно работаем. Очень многие, конечно, после обучения у нас идут в школу преподавать русскую литературу, русский и иностранные языки.
Надо сказать, что в большинстве московских школ сейчас довольно высокие зарплаты, и предметы филологического цикла весьма востребованы. В общем и целом, специальность наша всегда была и будет нужна – рынок у нас большой.
– Спасибо большое!
С Евгением Вячеславовичем Казарцевым беседовала студентка 3 курса Ульяна Гавриленко.