Студентка НИУ ВШЭ приняла участие в Летней школе по интеллектуальной истории (6th London Summer School in Intellectual History)
Университетский колледж Лондона и Лондонский университет королевы Марии провели 6-ю Летнюю школу по интеллектуальной истории. В ней приняла участие студентка 1 курса магистерской программы НИУ ВШЭ "Культурная и интеллектуальная история: между Востоком и Западом".
4-7 сентября 2017 г. УниверситетскийколледжЛондона (University College London, http://www.ucl.ac.uk/) иЛондонскийуниверситеткоролевыМарии (Queen Mary University of London,http://www.qmul.ac.uk/) провели 6-юЛетнююшколупоинтеллектуальнойистории (6th London Summer School in Intellectual History,http://www.ucl.ac.uk/history/history-events-publication/intellectual-history-2017). Участие в ней оказалось для автора этих строк необычайно ценным опытом, позволившим обсудить собственный проект с исследователями, под влиянием которых этот проект возник и без чьих работ он был бы невозможен, а также прояснить ряд давно возникших вопросов, принципиально важных для проблематики его исследований. Ниже представлено небольшое эссе о выводах и впечатлениях по завершении Летней школы, которые автору удалось сделать применительно к собственной исследовательской тематике. Несмотря на то, что этой тематике было посвящено немало внимания, Летняя школа, безусловно, не ограничивалась ей; в силу этого представленный материал ни в коем случае не претендует на статус обзора. Между тем, автор берёт на себя смелость предложить ряд наблюдений об изучении рецепции классического наследия интеллектуальной и культурной историей в рамках современной английской интеллектуальной истории, чья специфика, по мнению автора, была в высшей степени репрезентативно представлена в ходе работы школы, и написать о прошедшей Летней школе именно с этих позиций.
Говоря об историографической традиции интеллектуальной истории в Великобритании, нельзя не вспомнить большого количества работ, многие из которых уже стали классическими, посвящённых риторике Раннего Нового времени – учениям о риторике и выкристаллизовавшемуся в нём дискурсу искусства красноречия: набору авторов, текстов, топосов, сюжетов, используемых в качестве аргументации и критики, приёмам работы с текстом, - а также роли этих учений в политических теориях и политических практиках XVI-XVII вв. Можно предположить, что особенность этого материала в значительной степени повлияла на ключевую методологическую проблему Кембриджской истории понятий (в первую очередь, Квентина Скиннера) – концепцию речевого акта, заимствованную из теории Дж. Остина: так, основной характеристикой речевого акта в рамках этой интерпретации становится его иллокутивность – направленность высказывания вовне, на собеседника, слушателя или читателя. Методологии истории понятий это даёт, прежде всего, перенос внимания с внутреннего, глубинного значения текста источника (чему К. Скиннер противопоставляет свой подход, например, в критике истории идей А. Лавджоя), на текст как высказывание, имевшего свою аудиторию и неразрывно связанного с контекстом своего возникновения. В связи с этим оказывается значимым, что XVI-XVII века выступают временем риторической культуры, то есть подчёркнутой роли иллокутивности, искусства убеждения, высказывания и нарративизации, а также восприятия действительности в тесной связи с представлениями о литературной форме, в которую действительность должна быть искусно облечена. Это сходство методологических положений и особенностей исследовательского материала становится особенно заметным в связи с настойчивым противостоянием Кембриджской истории понятий абстрактным теоретическим схемам, подчёркиваемой ею «королевской» ролью контекста источника.
Впрочем, необходимо отметить, что в рамках посвящённого методологии семинара исследователя теорий языка и перевода XVIII в., также в связи с проблемой политического языка и фигурой Ж.-Ж. Руссо, профессора UCL Ави Лифшица (http://www.ucl.ac.uk/history/people/academic-staff/avi-lifschitz;https://oxford.academia.edu/AviLifschitz) и специалиста по политической мысли второй половины XIX-начала ХХ в., в первую очередь, А. де Токвилля и Дж.С. Милля, профессора QMUL Георгиуса Варуксакиса (http://www.history.qmul.ac.uk/staff/profile/4579-professor-georgios-varouxakis; https://qmul.academia.edu/GeorgiosVarouxakis), это предположение было принято лишь в качестве гипотезы. Важным представляется и то, что исследователи отметили значительную протяжённость эпохи риторической культуры за рамки XVI-XVII в.: так, проблема политического языка объединяет этот период с XVIII-XIX вв. (важным оказывается роль аристократического образования, уделявшего высокое место эпистолярной культуре и составлению текстов; бесспорным оказывается и сочетание литературности, образности с политическими теориями в наследии авторов «Новой Элоизы», «Старого порядка и революции» и «О свободе»). Необходимо обратиться здесь также к разговору о литературоцентричности интеллектуальной культуры Просвещения, за который пользуюсь случаем выразить сердечную благодарность профессору Европейского Университета во Флоренции и Университета Париж-8 в Венсенне Энн Томпсон(https://www.eui.eu/DepartmentsAndCentres/HistoryAndCivilization/People/Professors/Thomson;https://univ-paris8.academia.edu/annthomson); в ходе разговора профессор Томпсон указала на огромную роль для просветителей «виртуального» литературного мира, при котором предлагаемые ими проекты и принципы зачастую (а не в виде исключений) оказывались литературной игрой и обретали значение именно в качестве риторики, позволяющей пережить впечатление или интеллектуальное удовольствие в ходе восприятия литературного произведения, однако не предполагающей реализацию и не становящейся планом действий или руководством к действию. Такой взгляд на проблему риторической культуры заставляет вспомнить дискуссии об интеллектуальной истории и истории понятий в российской историографии последних лет – в особенности вопрос о применимости проблемы политического языка и методологии К. Скиннера и Дж. А. Покока к материалам российской истории политической мысли – XVIII-XIX вв., а также дискуссиям времён Перестройки (http://magazines.russ.ru/nlo/2015/4/9at.html;http://magazines.russ.ru/nlo/2015/4/10at.html;https://www.msses.ru/about/news/3501/). Программа Летней школы, на наш взгляд, очень ярко и репрезентативно отразила сложившуюся методологическую парадигму интеллектуальной истории: своего рода триада «контекст – речевой акт – политический язык» представляется убедительной и адекватной современной гуманитарной проблематике, прежде всего, благодаря осознанному и опирающемуся на базовые проблемы теории познания ХХ в. отказу от спекулятивности.
При этом, на наш взгляд, стоит отметить определённую подмену термином «политический язык» проблемы взаимодействия категорий литературы и политики; не менее важно и то, что в плоскости интеллектуальной истории обе эти категории оказываются подчиненными приоритету контекста. Таким образом, представляется, что в получившейся расстановке методологических приоритетов сама сфера политического оказывается лишённой проблематизации: исследователь, изучая историю тех или иных политических понятий, рассматривает особенности его употребления в дискуссиях и рефлексии, контекст использования термина и особенности, придаваемые ему этим контекстом. Неоднозначным, при этом, оказывается то, что вопрос о контексте в классических работах К. Скиннера и Дж. Данна во многом ставил целью размыть традиционное понимание политического, показав зыбкость его границы с теологией, правом, литературой или же практиками аристократического досуга. С токи зрения этой проблемы, логическим продолжением выявления контекста оказывается невозможность отделить текст «Двух трактатов о правлении», «Левиафана» или «Государя» от истории религии, истории философии и истории литературы. На наш взгляд, отражением этой методологической проблемы стал блестящий семинар исследователя категории меланхолии в политической мысли Раннего Нового времени и «Анатомии меланхолии» Роберта Бэкона, профессора UCL, Энгуса Говланда (https://ucl.academia.edu/AngusGowland; https://ucl.academia.edu/AngusGowland). Семинар, посвящённый границе между историей и литературой, в качестве конкретного материала рассматривал «Утопию» Томаса Мора – текст, известный как один из наиболее двусмысленных и пограничных с точки зрения этого соотношения, предполагающий, к тому же, авторскую интенцию достижения неоднозначности между политическим проектом и литературным вымыслом. При этом большое значение приобретает то, что в исследованиях, не относящихся напрямую к английской традиции интеллектуальной истории и зачастую относимых к истории литературы, рассмотрение того же феномена – политики как языка, риторики и литературности – приводит к смелым и рискованным, но нередко представляющимся перспективными, сопоставлениям этого феномена в культуре XVI-XVII вв. с теориями этого соотношения в постструктуралистской проблематике власти и письма, текста как экзистенциального измерению политического, создания и интерпретации текста как власти создания и утверждения смысла: Т. Кейв, Л. Критцман, Р. Ланхам, К. Шарп (не говоря уже о С. Гринблатте) указывали на близость указанным теориям самого контекста(в отличие, например, от метода Д. ЛаКапры) аристократической культуры XV-XVII вв., увлечённой практиками работы с текстом и побуждавшую аристократов сближать собственные действия (в том числе и в политической сфере) и литературную активность. Необычайно содержательный разговор о взглядах этих исследователей с профессором Говландом, за который пользуюсь случаем принести ему сердечную благодарность, привёл к заключению, что их подходы с точки зрения интеллектуальной истории относятся именно к литературной критике, чьё проникновение в область интеллектуальной истории всё больше становится «уходящей натурой» 1970-1980-х годов; по этой причине, методологический барьер между «контекстным» методом и предложенными ими сопоставлениями оказывается трудно преодолимым, несмотря на общий интерес к проблеме риторики Раннего Нового времени.
Между тем, такое однозначное разделение кажется недостаточно обоснованным применительно к рассматриваемой историографической традиции, поскольку изучение в английской традиции интеллектуальной истории риторики XVI-XVII вв. имеет разнообразный генезис. Большую роль в этих исследованиях играет Институт Варбурга (https://warburg.sas.ac.uk/), в первую очередь, директор Института П. Мак (http://web.archive.org/web/20140703100413/http://warburg.sas.ac.uk/home/staff-contacts/academic-staff/peter-mack/), автор фундаментальных исследований об учебниках по риторике и о роли риторики при елизаветинском дворе, вышедших в серии Ideas in Context (https://www.cambridge.org/core/series/ideas-in-context/7E30BA052B5A1F0AF3C67156FEA725BE), a propos приглашённого на прошлогоднюю Летнюю школу (https://uclhistory.wordpress.com/2013/11/15/a-rainstorm-of-academic-inspiration/). Представляется очевидным, что эта исследовательская традиция, интересующаяся, в первую очередь, рецепцией античной образности в XV-XVI вв., обращающаяся, в связи с этим, к вопросам литературы, эстетики и риторики, в значительной степени в ключе методологии самого Аби Варбурга и круга его учеников, преемников и последователей (Э. Гомбриха, Ф. Заксля, Г. Бинг, Ф. Йейтс, М. Баксенделла), предлагает принципиально более широкий взгляд на эту проблематику, зачастую пренебрегающий приоритетом контекста в связи с понятиями эстетики и культуры. Важным вопросом, требующим специального рассмотрения, представляется соотношение этой традицией с традицией Кембриджской интеллектуальной истории и возможность диалога между ними в связи с темой риторики в культуре XVI-XVII вв., при сохранении проблематики эстетики и культуры.
В связи с последними необыкновенно важным для автора этих строк оказался разговор с профессором QMUL Квентином Скиннером (http://www.history.qmul.ac.uk/staff/profile/4565-professor-quentin-skinner) по содержанию его лекции «Machiavelli and the Virtues of the Prince», посвящённой двусмысленности добродетелей принца, невозможности вывести общий принцип и определённое предписание из требования, с одной стороны, быть щедрым, а с другой – проявлять осторожность, бережливость и сдержанность, когда это возможно, одновременно проявлять добродетель и следовать образцу, списанному с Чезаре Борджиа. Очевидно, при этом, что сам этот образец не может быть окончательным образом идеального политика, поскольку он не соответствует предписанию о добродетельности; он может быть лишь риторической фигурой в композиции «Государя», говорящей о взгляде Макиавелли на virtu только то, что, согласно этому взгляду, общего предписания и принципа правления не существует и не может существовать. Это предписание может быть разве что выражено в задаче противостояния Фортуне, сам смысл которого заключается в изменчивости её натуры и необходимости постоянно находить новые решения. Такое драматическое искусство и является единственно возможным ответом на вопрос о добродетелях государя, которому может быть предложена лишь своего рода майевтика из различных ситуаций и примеров (в первую очередь, исторических, заимствованных их истории Флоренции или Тита Ливия).
Важно, что именно эти особенности «Государя» становятся центральными в аргументации Ф. Анкерсмита, объявляющего совокупность работ Макиавелли образцом принципа «эстетической политики»; утверждая близость этой политической философии постмодернизму (указывая на позднего Фуко с его экзистенциальным пониманием власти), Анкерсмит определяет её как эстетическую и противопоставляет этической – опирающейся на традицию стоицизма и утверждающую важность в политической философии разработанного теоретического аппарата, наличия базовых определений, принципов и постулатов. Эта дихотомия открывает философскую составляющую проблематики Анкерсмита, в которой опора на непосредственный опыт и восприятие оказывается противопоставленным эссенциализму. В этом контексте, хотя такой поворот темы почти не рассмотрен Анкерсмитом, актуализируется традиционно важная для него проблема исторических нарративов как основы политического целеполагания: риторическая роль античных исторических текстов, заимствованных оттуда сюжетных ходов и характеров не только у Макиавелли, но и шире в ренессансной историографии, лишает исторический нарратив всякого намёка на эссенциализм и делает его литературной формой, служащей (наряду с метафорой Фортуны и борьбы) драматизации и поэтизации повседневной политической активности. Применительно к Макиавелли, эта поэтизация была подробно исследована М. Вироли, подчёркивающим неотрывность от его политических взглядов литературных и риторических импликаций, вплетённых в ткань «теории», создание риторических формул (например, воображаемого идеального образа республиканского Рима из письма Макиавелли Франческо Веттори, или литературного образа Катарины Сфорца) как основной метод и основное содержание политической активности, воодушевляющий и осмысливающий политическую активность, которая не подразумевает никаких теорий, законов или высших смыслов. Таким образом, проблема эстетической политики обретает перспективу развития на материалах взаимосвязи политики и риторики XVI в., позволяющей говорить об особом преломлении категории политического, которое может быть исследовано в более широком контексте риторической культуры, а не только контексте творчества Макиавелли.
Ценность обсуждения этой перспективы с К. Скиннером заключалась в высказанном им мнении о работах М. Вироли: несмотря на высокую оценку профессионализма итальянского исследователя, Скиннер категорически не соглашается с выявляемыми им религиозными импликациями «эстетической политики» Макиавелли, с интерпретацией Вироли «риторической» политической теории Макиавелли в терминах религиозной сферы, неразрывно связанной с категорией возвышенного. Значение такого ответа Скиннера на приведённое выше рассуждение подчёркивается не высказанным в разговоре, однако известным взглядом Скиннера на теорию репрезентации Ф. Анкерсмита, укоряемую им за отсутствие теоретической новизны: так, по Скиннеру, репрезентация является базовым принципом любого публично представительства, например, парламентаризма, потому очерк Анкерсмита не предлагает ничего нового, пренебрегая, при этом, существующей традицией изучения феномена репрезентации как политического механизма (http://redescriptions.fi/media/uploads/yearbooks/2008/Skinner_2008.pdf; выражаю сердечную благодарность А.А. Олейникову за ссылку на этот источник). Между тем, Скиннер упускает из виду, что Анкерсмит обращается к внутренней противоречивости этого механизма, проявляющейся лишь с точки зрения «возвышенного политического опыта» - области, которую Скиннер, интерпретирующий репрезентацию именно как механизм, лежащий в основе парламентаризма (не употребляя этого термина, Анкерсмит говорит о либеральной традиции, критикуя её – уже в другой работе - за «этическую» политику вместо эстетической, и противопоставляя вопросам политического механизма, предполагающим внимание к «нормативности» и «механистичности, констатацию конфликта как основы политической активности), не затрагивает в принципе.
Таким образом, методология интеллектуальной истории К. Скиннера оказывается тесно связанной с областью истории политических учений; сами категория политического и категория риторики не являются в этой области проблематизированными понятиями – следуя логической последовательности, они являются методологическими инструментами, не смешиваемыми с объектом исследования, которым является политический язык, и предметом, которым выступает его контекст. Взаимосвязь политики и риторики не получит здесь развития в проблеме возвышенного опыта, эстетической политики или других теорий, пришедших из литературной критики, например, напрашивающихся барочной драмы В. Беньямина, энергии письма Р. Барта, герменевтики субъекта М. Фуко, принципа надежды Э. Блоха. В этом представляется возможным увидеть как определённую ограниченность метода современной английской интеллектуальной истории, так и её необычайную привлекательность, заключающуюся в настойчивом отрицании мотивов метафизичности и трансцендентности (с которой граничат все вышеуказанные теории), а также убедительности в современном гуманитарном контексте и, во многом, эвристической безупречности категории политического языка. Изучение при помощи этой категории традиции либерализма, работа внутри этой традиции, даёт дополнительную привлекательность и эвристическую безупречность парадигме английской интеллектуальной истории. По этой причине попытки расширить проблему риторической культуры XVI-XVII вв. в сторону культурной истории, литературной критики и эстетики, вероятно, часто будут сопровождаться сомнениями в верности избранного направления и стремлением «оглянуться назад», на опыт этой историографической традиции; что, как представляется, тем не менее, не станет препятствием в осуществлении этих попыток.
Н.А. Кочековская.
Программа школы