Ловозеро, где живут олени

Я давлю на ладони несколько красных ягод и растираю сок между пальцами. Запах кислый и свежий, с запрятанной сладостью – если долго вдыхать его, защекочет в носу.

– Это не похоже на бруснику, – говорит мне Арина, сосредоточенно читая что-то в телефоне. – Может, клюква?

– Нет, не думаю, – я снова нагибаюсь к земле и раздвигаю руками узнаваемые кусты черники. Вся растительность здесь живет тесным сообществом, эдаким подобием подмосковной коммуналки: ягоды, грибы, мхи, лишайники. Среди листов предположительной брусники виднеются синие ягоды.

– Ну, есть это я бы тебе точно не советовала.

Арина выключает телефон и уходит, наступая белым кроссовком на куст-конгломерат. Кисло-сладкий запах становится сильнее, и я облизываю ладонь: конечно, брусника.

***

Таежные леса занимают более трети территории России. Зона тундры – менее пятнадцати процентов. Эти две экосистемы – совершенно не похожие друг на друга – сходятся в лесотундре: встречаются, знакомятся, обнимаются. Прорастают одна в другую.

На территории Мурманской области эти природные зоны представлены почти поширотно. Южнее, у границы с Карелией, растянулся обширный массив тайги. Центральная часть области выражена преимущественно сосновыми лесами, а вот юг Кольского полуострова почти полностью покрыт болотами с редкими вкраплениями еловых лесов. Более северные широты занимает лесотундра, проходя от границы с Норвегией через города Никель, Заполярный, Мурманск, Североморск и немного не доходя до побережья Белого моря. Зона тундры охватывает двадцать процентов территории Мурманской области и покрывает все побережье Баренцева моря. Дальше – только арктические пустыни.

Мурманская область является частью региона, называемого Крайним Севером. Крайний Север – это целый ряд территорий, расположенных за полярным кругом. Климат здесь принято описывать прилагательным «суровый»: полярный день, полярная ночь, круглогодичные снежные осадки. Флора и фауна представлены очень маленьким количеством видов – тундровые почвы малоплодородны, особенно при недостатке света. Сельскохозяйственная деятельность поддерживается за счет скотоводства, хотя разведение оленей – ранее пользующееся большим спросом – с каждым годом становится все менее востребованным. Большую часть региона занимают промышленные предприятия, которые и поддерживают местную экономику в относительном равновесии.

Одна из целей нашей экспедиции – понять, что заставляет людей добровольно жить в таких условиях.

***

Мы приезжаем в Ловозеро к полудню – солнце находится в зените, и после сумрака микроавтобуса я щурюсь при ярком свете. Арина выходит следом и прикрывает глаза рукой.

– Я говорила тебе, что нужно взять очки.

Ловозеро – это село в центральной части Мурманской области, на территории Кольского полуострова; одно из немногих сохранившихся мест проживания российских саамов. Основная деятельность населения – помимо культурно-просветительской, реализуемой местным краеведческим музеем – это оленеводство. СХПК «Тундра» существует с 1930 года – сначала в виде колхоза, затем – коллективного долевого товарищества, а теперь – сельскохозяйственного производственного кооператива. По данным регионального сайта, на предприятии работают около 200 сотрудников. С 1990-х годов численность населения стремительно падает: перепись населения за 1989 год зарегистрировала 3638 жителей села, а за 2021 год – всего 2458.

Через пару часов я встречаюсь с Владимиром, местным оленеводом, вышедшим на пенсию. Договориться о встрече оказалось непросто – контактов сотрудников «Тундры» нет в открытом доступе, так что нам пришлось выискивать их через саамов и чум-работниц. Представители малых этносов охотнее идут на контакт – видимо, понимают, что востребованность у туристов позволит им получить материальную поддержку на сохранение культурного наследия. Оленеводы не привыкли торговать лицом – большую часть жизни они проводят вне социума, в тундре.

Я опускаю козырек кепки пониже и смотрю в сторону озера. Сначала – изучить местность, взглянуть на природный ландшафт. Знакомство с людьми подождет.

***

Тропинка от автомобильной стоянки идет через кусты, и я недоуменно смотрю на ярко-оранжевое пятно, подмигивающее мне из травы. Недоуменно – потому что подосиновики я ждала все лето, уповая на плодовитость подмосковных лесов. На календаре – двадцать четвертое августа, я нахожусь на Крайнем Севере со среднегодовой температурой ниже нуля, бедными почвами и возможностью выпадения снега летом. Подосиновик недоуменно смотрит на меня в ответ – чего, мол, уставилась? Срывай или проваливай, обзор закрываешь.

Я несу огромный гриб и начинаю пристальнее смотреть под ноги. Через несколько минут неуверенно прошу у Арины пакет, – держать грибы в руках становится неудобно.

Большая часть территории Ловозера находится на границе тундры и лесотундры, но назвать местную растительность скудной я бы не смогла даже при большом желании. Таежные леса заметно редеют и замедляются в росте, но деревья все еще преобладают над кустарниками – ели, березы, липы. Валежника почти нет: земля чистая, поросшая мхом и низкорослыми кустами. Покрывало черничника стелется под ногами и растягивается до самого озера. В моем пакете подосиновики, один подберезовик, несколько сыроежек и постаревшая чернушка, – исключительно северных представителей царства грибов я пока не встретила.

Тот самый «суровый» климат – визитная карточка северных регионов – предполагает неярко выраженные сезоны: летние и зимние температуры держатся в диапазоне 8 и 14 градусов, плюсовых и минусовых соответственно. У побережья Баренцева моря зима теплее, чем в центральных районах Мурманской области, – атлантический Гольфстрим согревает воду даже в январе, позволяя кораблям свободно передвигаться. Пиковые температуры могут приносить не только зимние холода, но и экстремально жаркое лето: зарегистрированный на сегодняшний день абсолютный максимум в селе Териберка составляет чуть менее 35 градусов выше нуля. Такая погода, может, и является не совсем подходящей для выращивания большинства сельскохозяйственных культур, но неокультуренная растительность чувствует себя на севере вполне комфортно. Количество ягод, грибов и мхов-лишайников, ежегодно собираемых здесь местными жителями, может соперничать с урожаями плодовых в центральных регионах России – и совсем не в пользу последних.

Я зачерпываю рукой ловозерскую воду и наблюдаю за тем, как чуть повзрослевшие мальки ныряют в темную глубину озера. Арина садится рядом, снимая толстовку, – солнце продолжает покусывать лицо и плечи. Крайний Север оказался крайне непредсказуемым – а мы еще ни с кем не поговорили.

***

Владимир заходит уверенно, степенно, не обращая внимания на свое получасовое опоздание. На нем клетчатая рубашка, куртка болотного цвета и увесистые ботинки. Он побрился: аккуратная тень щетины послушно очерчивает его подбородок.

Я все равно не строю иллюзий насчет того, кто кому делает одолжение, – эта встреча нужна мне гораздо больше, чем ему.

– Могу ли я использовать ваше настоящее имя при публикации материала?

Этот вопрос – ненужная формальность, демонстративный жест доверия. Я точно знаю, что не буду использовать настоящее имя – ни его, ни других респондентов. Мои тексты будут населять иллюзорные Владимиры, Натальи, Дмитрии, Ирины и Геннадии; призраки живых людей, с которыми мне удастся поговорить. Эти герои замрут на страницах в неудобных позах, скучающие, неразговорчивые и уставшие, в то время как их прототипы будут продолжать жить свою жизнь, завесу которой они для меня – на долю секунды – приоткрыли.

– Ну, конечно.

Мы переходим к вопросам. Владимир – потомственный ловозерец: здесь родились его отец и мать, дедушка и бабушка. Прадед откуда-то переехал – таких подробностей Владимир уже не знает, как и семейных поверий. Его мама работала учительницей, отец трудился в колхозе. Оленеводством в семье не занимался никто, кроме дяди, но он погиб на службе, – сначала служил в военно-транспортном батальоне, а потом был переведен в десантный.

– Я здесь родился, здесь вырос. Это родина моя.

Разговорить его нелегко. Это мое первое интервью, но я понимаю, что дело не только в этом: Владимир отвечает односложно, насмешливо, потешаясь над моим напором. В этой насмешке нет ничего обидного – я и так чувствую себя слоном в посудной лавке. Пытаюсь понять чужую жизнь, не прожив и дня из нее.

– Мурманск? Ну, езжу. Не скажу, что часто. Когда только надо. Закупить что-то или еще что. Меня давит город. Толкучка. Я даже в отпуск очень редко ездил, сейчас не езжу. Ну, на море ездил, на Черное, еще дети маленькие были. Во-первых, очень жарко. Я не могу переносить это – когда много народу, никуда не подойти, везде толкаются. И люди другие, конечно.

В Москве Владимир был проездом – посмеиваясь, называет ее «большой помойкой». Ему сложно понять людей, которые покидают Ловозеро. Раньше Владимир работал в девятой бригаде – оленеводы жили в тундре семьями, вместе с детьми. Их база была самой дальней и располагалась на Йоканьге, одной из крупнейших рек Кольского полуострова.

– У нас чум-работница там – всегда накормит, напоит, хлеба напечет. Люди другие. В первую очередь – накорми, напои человека. У нас с детства так принято. Просто так принято – одна большая семья. Сейчас все немного изменилось – и жизнь, и отношения.

Я пытаюсь узнать у него, что именно изменилось за последние годы, и что бы ему самому хотелось изменить. Ответы вполне ожидаемые – молодое поколение озабочено другими вопросами, и оленеводство теперь мало кому кажется привлекательным занятием.

– Должна быть какая-то заинтересованность, у молодежи сейчас жизнь другая. Мы как раньше жили? Одни валенки на троих, одна фуфайка, – и все счастливы. Жизнь идет вперед, все по-другому. «Поедем в тундру?» – «Не, там интернета нет». Раньше были и кружки юного оленевода, дом пионера. Олени были, выезжали, учили, показывали. Все потихоньку уходит, туризм все занимает. Сейчас вот рудники строят посреди тундры, на миграцию оленей это влияет. Тундре конец будет, дорогу вот сделали, – браконьерство и раньше было, а теперь… Обратно не вернешь, что было. Жизнь идет вперед, ничего не изменишь, и вернуть – не вернешь. Я бы в ту жизнь вернулся. В то Ловозеро, каким оно было. Народу было меньше, и жизнь была какая-то… Вот тут, летом, молодежь от таких вот [он показывает жестом рост ребят] до стариков-пенсионеров, всю ночь играли в свинки. Нас не загнать было домой, сейчас – не выгнать.

Мы начинаем говорить об оленях. Я задаю десятки бессвязных вопросов, пытаясь понять, как работает этот странный бизнес. Владимир чувствует себя комфортнее: чаще улыбается и добавляет деталей. Несмотря на официальный выход на пенсию, он все еще держит своих оленей и ездит на базу, помогает с уходом за ними.

– Стадо есть, совхозное. В этом стаде есть частные олени – у меня, еще у кого-то. Они все вместе. Просто когда учет идет, размечают, у кого сколько оленей. Дикий олень? Ну, дикий, он совсем другой. Дикарь. Их даже не учат, отстреливают. У них масть другая.

Я спрашиваю, могут ли частные олени спариваться с государственными, – и кому тогда будет принадлежать новорожденный детеныш. Владимир смеется.

– Ну, раньше как было. Важенка [самка северного оленя] отелилась, ты смотришь: у каждого совхозного свои клейма, у частного – свои. Смотришь, чей олень, и клеймишь теленка. Мать? Конечно, важна мать, отца не найдешь в таком стаде. Как у людей иногда бывает. Олени телятся сами, но ты все равно помогаешь, – за ноги тащишь. Мать оближет, он немножко полежит, а через сутки уже догнать не можешь. Носится. До года или больше детеныш живет с матерью. Олень твой голос знает: другой человек его зовет – не идет. Манька, Малышка, Морошка… Как собачке кличку даешь. Ласковые, но когда хлеб просит, может тебя и рогами сзади. Одни очень быстро привыкают, а другие, пока запрягаешь, могут тебя и поколотить. Рога? Да где угодно может уронить. Сейчас собирают, рога дорогие, – кто хочет, тот и взял. Сейчас уже в карали [загон для оленей] пилят рога, пока их не сбросили. Когда рога расти начинают, они полностью горячие, мягкие, в них кровь циркулирует, а когда их пилят – в ноябре, декабре – они холодные, костяные. Да какие машины, все руками. Обыкновенные ножовки. Несчастные случаи? Бывают, конечно. Могут в карале затоптать, там оленей много. Были случаи – без глаз люди оставались. Но работа такая, иначе никак.

Я спрашиваю Владимира, почему он решил заниматься именно этим.

– Я с детства как-то с оленями. Как вам объяснить? Оленеводство – это не работа, это жизнь. Этим надо жить. Надо хотеть, в первую очередь. Непонятно?

Мне непонятно, конечно, – но в то же время я понимаю каждое его слово. Мы сидим в краеведческом музее, посвященном истории кольских саамов; в соседних аудиториях тихо переговариваются другие респонденты, не понимая, как облечь свою жизнь в звуко-буквенную форму. Дальняя стена в большом выставочном зале посвящена оленеводам – упряжку с безликой куклой-наездником тянут три оленя в узорчатых ошейниках. Я мысленно приделываю тряпичному человеку лицо Владимира: выглядит нескладно. Манька, Малышка, Морошка… Непрерывный круговорот жизни Севера, – люди, животные, растения. Священный цикл.

– Я всегда был в лесу, в тундре. Для меня это нормально.

– То есть там – дом?

Владимир садится ровнее и улыбается мне. Между нами – мимолетный контакт, понимание, доверие. Это ощущение длится всего секунду, и я тут же забываю, как оно проявлялось.

– Там дом, конечно. Она тянет, тундра. Тянет.

***

Я прижимаюсь носом к мутному стеклу микроавтобуса. Ноги затекли, и мне очень хочется стянуть кроссовки. С задних кресел пахнет влажной пряностью – грибы пора перебирать, иначе они зачервивеют.

Мы возвращаемся в Мурманск. Дорога неровная, и нас подбрасывает на особенно глубоких ямах. Во всех окнах – лес: тайга, лесотундра, тундра. Что бы это ни было, оно зелено и полно жизни, – растительной, животной. Духовной. Я подношу к лицу ладонь и вдыхаю остаток брусничного запаха. Надо было набрать хотя бы горсть.

Лес съедает горы, прячет солнце, оплетает реки. Плененные ручьи заявляют о себе сотней озер, мелькающих среди яркой насыщенности деревьев. Наш путь составляет около ста семидесяти километров, и я все еще не увидела ни одного упавшего ствола. Кто поддерживает чистоту этих лесов? Мы встречаем несколько машин и ещё меньше – линий электропередач. Мне кажется, что в промелькнувших кустах скрылся пушистый хвост лисицы.

– Я куплю здесь дачу, – говорю я Арине. – Построю дом прямо посреди леса.

– Ну, это ты загнула, конечно.

Я снова подношу ладонь к лицу и слизываю красный след.

Тамара Бескрокая