«К нашему отсутствию привыкли»

Историк-медиевист, профессор Михаил Бойцов возглавил факультет гуманитарных наук в 2018 году. Насколько тяжело далось ему это решение, а также о судьбах отечественной медиевистики «Вышке для своих» он рассказал в свой юбилей (6 мая Михаилу Анатольевичу исполнилось 60 лет). 

Осознать новую цифру довольно сложно. Шестидесятилетние должны быть важными, строгими и начальственными, постоянно поучать всех, кто младше... Завтра же начну учиться всему этому, хотя подозреваю, что учеба может затянуться. Ведь вот уже лет сорок я старательно учусь на историка-медиевиста, но, боюсь, всё еще не освоил в должной мере эту трудную профессию...    

Медиевистами нередко называют всех, кто профессионально занимается Средневековьем — неважно, западноевропейским ли, византийским ли, древнерусским или даже восточным. В более же узком, специальном, смысле слова медиевист — это историк (реже филолог, искусствовед или археолог), изучающий западную часть европейского субконтинента в эпоху Средних веков. На втором курсе Истфака МГУ я решил, что хочу стать медиевистом — именно во втором смысле слова. По любимому вышкинскому критерию — размерам заработной платы в первые годы после окончания университета — медиевистам и сегодня похвастаться особенно нечем, не говоря уже о временах развитого социализма. Эта профессия всегда была для энтузиастов, такой же она и остается и сейчас.     

Прожить Макса Вебера

У отечественной медиевистики судьба нелегкая. Прежде всего ее вообще могло не быть: в большинстве стран мира сколько-нибудь пристально изучают лишь собственную историю. Всерьез заниматься историей «чужих» могли себе позволить лишь великие державы. Россия была в их числе. Возникнув только в середине XIX в., российская медиевистика к началу XX в. поднялась на мировой уровень. Конечно, приглашение профессору Московского университета Павлу Виноградову возглавить кафедру в Оксфорде было случаем единичным, но и показательным — как признание силы школы, к которой принадлежал будущий рыцарь Британской империи.

За семьдесят лет советской власти деградировали все гуманитарные дисциплины, и медиевистика не исключение. Ей еще повезло: вот византиноведение совсем выкорчевали, отчего его после войны пришлось создавать с чистого листа. Российскую медиевистику спасли полдюжины старорежимных профессоров, более или менее избежавших репрессий. Ценой многих компромиссов они передавали поколениям студентов хотя бы то немногое, что удалось сохранить в новых условиях. Мне уже не довелось никого из них застать, но на кафедре Истории Средних веков МГУ — лучшем месте в стране, где можно было тогда изучать Средневековье, — были преподаватели, их помнившие и многому у них научившиеся. 

По-настоящему познакомиться с западной — прежде всего немецкой — медиевистикой мне довелось лишь спустя несколько лет после защиты кандидатской диссертации. (Она была посвящена средневековому рейхстагу — одному из многих институциональных истоков современного парламентаризма). Сказать, что впечатления были сильными — значит не сказать ничего. Только тогда мне стало по-настоящему понятно, какое мертвящее воздействие оказала советская самоизоляция на всё отечественное гуманитарное знание, не говоря уже о моей дисциплине. Ни последующие потоки переводов (обычно спешных и плохих), ни всевозможные обзоры и ретроспективы не компенсировали главного: несколько десятилетий кряду отечественные гуманитарии практически не участвовали в международном академическом диалоге. Да, в конце концов мы прочитали условного Макса Вебера, но мы не прожили Макса Вебера вместе с европейскими и американскими интеллектуалами. Да, сейчас мы знаем, как сменялись те или иные методологические направления на протяжении XX в., но мы не увлекались этими направлениями и не разочаровывались ими тогда же, как и все. Колебаться вместе с «генеральной линией партии» — нечто совершенно иное, чем следовать за поворотами международной интеллектуальной моды — при всех ее капризах. Там, где шла общая интеллектуальная работа, нас, российских гуманитариев, за исключением считанных единиц, просто «не стояло» — семь десятилетий кряду... И к нашему отсутствию привыкли.

С рубежа 80-х и 90-х западные мэтры встречали российских постдоков-гуманитариев, вроде меня, как своих, с сердечной заботливостью, которую странно было бы проявлять к выходцам из «империи зла». Вероятно, гостеприимным хозяевам казалось, что Россия, сбившаяся в Первой мировой войне с общей столбовой дороги, и вдоволь намаявшаяся по буеракам, наконец, возвращается…

Волшебный столик

Быстро выяснилось, что мы очень отстали не только в методологии гуманитарных исследований, но и во всей исследовательской инфраструктуре. Как химикам и физикам нужны лаборатории и всяческие синхрофазотроны, историкам, филологам и философам необходимы хорошо укомплектованные и отлаженные библиотеки. В немецких библиотеках за неделю удавалось качественно выполнить работу, для которой в московских условиях уходили бы месяцы — при заметно худшем результате. Но в этом крылась и ловушка: закончить исследование было непросто — на каждом шагу открывались все новые соблазнительные возможности его расширения. 

Вот, скажем, приняли меня стипендиатом в Нидерландский институт углубленных исследований — тогда он был в Вассенааре (это пригород Гааги — что-то вроде тамошней Рублевки, но намного скромнее, разумеется). Там стоило ввести в компьютер название книги или статьи, пускай даже неполное или приблизительное, как через день-другой требуемая  публикация материализовалась на особом столике в библиотеке. На этот скромный по размерам magic table, как я его называл, работала целая система курьерской доставки — не только из Королевской библиотеки в Гааге или соседнего Лейденского университета, но и всех крупных библиотек Голландии, в совокупных фондах которых можно было разыскать едва ли не всё на свете. При такой помощи мне удалось за три отведенных месяца не только завершить свой заявленный проект, но и в деталях освоить совершенно новую тему на рубеже античности и средневековья, по которой у меня в этом году выйдет уже пятая по счету пространная статья.

Хорошо, нам, российским гуманитариям, показали, как можно работать, а кого-то из нас и чему-то даже научили. Что дальше? А дальше моря невидимых миру слез. Сколько гуманитариев (да и добро бы только их одних) вдруг осознали, что при их подготовке и их умениях они никогда не будут соответствовать даже минимальным международным стандартам. У сколь многих возникло тогда инстинктивное желание поскорее захлопнуть все окна во внешний мир, которые кто-то когда-то зачем-то прорубил. Без сквозняков покойнее, а главное, самолюбию ущерба никакого. Но и люди талантливые оказались на распутье. Есть те, кто приложил невероятные усилия, чтобы остаться на Западе, став частью тамошнего академического сообщества, вернее, в нем затерявшись. Есть коллеги, заявившие, что удел российского гуманитария — пересказывать, истолковывать, популяризировать «здесь» идеи, приходящие «оттуда». Я же думаю, в отличие от них всех, что в нашей «вненаходимости» (но в то же время и «внутринаходимости») как раз и состоит подлинная сила российской гуманитаристики, ее шанс на возобновление равноправного участия в международном диалоге. У нас здесь свое видение общего исторического опыта, и потому наш взгляд на европейскую историю и культуру может быть интересен отнюдь не только нам самим. Российские медиевисты вполне могут находить в «чужих» историях нечто важное, что осталось незамеченным национальными историками. Думаю, что и мне удалось показать немецким и австрийским историкам пару таких явлений в прошлом их стран, о которых они не знали или не задумывались. Странно было бы даже сомневаться в том, что взгляд на европейскую историю из Москвы или, скажем, Санкт-Петербурга не обладает универсальной ценностью. Мне довелось пожить (именно пожить — от месяца и более) в разных городах: Берлине, Вене, Берне, Будапеште, Париже, Лондоне, Мюнхене, Гёттингене, Гейдельберге, Гисене, Халле, том же самом Вассенааре... Уверяю вас, что все века европейской истории, включая Средневековье, предстанут в ином свете, когда вы переедете из одного места в другое, сменив, помимо прочего, культурный фон и академическую среду. 

Отношения власти и подчинения

Написав кандидатскую диссертацию про рейхстаг XIV в., я сам нашел для себя новую большую тему, не наскучившую мне и сегодня. Тогда у нас ею не занимался никто, да и на Западе было лишь немного ее энтузиастов. Меня заинтересовали отношения власти и подчинения, выражавшиеся в формах символической коммуникации. Средневековые правители (императоры, короли, герцоги, епископы, городские начальники) за неимением в их распоряжении бюрократии управляли своими подданными, воздействуя на их сознание  публичными ритуалами, церемониями, жестами, изображениями, гербами, архитектурой, музыкой и проч. Вскоре этот сюжет стал одним из самых популярных у медиевистов разных стран — не в последнюю очередь, видимо потому, что связь с современностью тут очевидна. Теперь ему уже пора бы начать выходить из моды. Насколько успешными были мои занятия, судить не возьмусь. Труд историка вообще очень сложно оценивать. С одной стороны, по количеству докладов на международных конференциях и числу публикаций, наших и зарубежных, дело, у меня вроде бы обстоит неплохо. Но ведь, с другой стороны, скажем, безусловно успешный старший коллега Карамзин до моего нынешнего возраста вообще не дотянул. А ведь он, помимо знаменитых двенадцати томов «Истории» еще и «Бедную Лизу» успел написать, и стихи сочинял и русский язык множеством новых слов обогатил… Так что всё очень относительно... 

Специалист по истории чужой страны выполняет почетную роль посредника между культурами — своей и чужой, — но вместе с тем обречен быть в некотором смысле маргиналом для обоих профессиональных сообществ. Впрочем, я позволял себе отвлекаться и на темы по русской истории. Если ставить очень конкретные задачи, то занятия российской историей оказываются отдохновением для медиевиста. Во-первых, едва ли не все источники и вся основная литература — на русском языке. Во-вторых, практически все издания обнаруживаются в московских библиотеках. В-третьих, и архивы, если понадобятся, тоже неподалеку: изучай не хочу. Когда-то я издал сборник частных писем 1812 г., некоторые из них были мной даже впервые опубликованы. Задача была показать широкому читателю, как огромный исторический катаклизм прокатился по судьбам конкретных людей. Приемы работы над этим сборником мне очень пригодились спустя годы, когда довелось участвовать в увлекательном проекте по истории частной жизни — в Средние века, но не только. Забавно, что тема моего второго документального сборника — про дворцовые перевороты в России XVIII в. — просто витала в воздухе, когда я ее предложил издательству. Хотя напечатало оно книжку из рук вон плохо, но зато точно в срок — в августе 1991 г…

Что удивляет в Вышке    

В ВШЭ я перешел ровно десять лет назад. Уходить из МГУ после учебы, аспирантуры и двух десятилетий работы было психологически совсем не просто, но за прошедшие десять лет я ни разу не пожалел об этом шаге. От былого — довольно неспешного — образа академической жизни мало что осталось. Я с удивлением заметил, что отходить от рабочего стола не ранее двух часов ночи стало для меня не столько исключением, сколько правилом. В Вышке многое удивляло и, к счастью, продолжает удивлять. Помню, как я был потрясен решительностью и скоростью, с которыми была одобрена моя заявка на создание Лаборатории медиевистических исследований. Лаборатория, кстати, получилась действительно интересной. Несмотря на скромный численный состав, она выполняет задачи, которых хватило бы и на небольшой институт: каждый сотрудник ведет свое направление и развивает свой набор академических проектов. Как бы, впрочем, они ни назывались, «между строк» наших публикаций угадывается тот же  главный вопрос, что и во времена Павла Виноградова: он о России и Европе. 

О чем я никогда не мечтал, так это об административной карьере. Приглашение декана только что образованного ФГН Алексея Руткевича занять пост его заместителя по науке повергло меня поэтому в смятение. В конце концов я согласился, во-первых, из общей дисциплинированности — негоже отказываться от поручений начальства, тем более ответственных, — а во-вторых (и главным образом), исходя из того, что принцип академического самоуправления требует от ученых порой расходовать нервы и личное время на общие дела сообщества. Иначе власть в нем придется отдавать бюрократам, от науки далеким — со всеми вытекающими последствиями. Признаюсь в своей полной наивности и отсутствии административного чутья: я так до последнего и не догадывался, что в моем лице декан готовил себе преемника. Решающий разговор застал меня врасплох, и позиций для отступления подготовлено не было. Ну и, конечно, все та же дисциплинированность…

ФГН — один из самых больших факультетов в Вышке. К тому же он сложно устроен: его создали в 2015 г., объединив несколько факультетов и научных центров, у каждого из которых были свои заслуги, свои традиции и своя оправданная гордость. Естественно, что проблем у нас много — они возникают едва ли ежедневно. Но решать их, кажется, до сих пор  удавалось — благодаря компетентным сотрудникам на всех уровнях и с опорой на «исторически сложившееся» федеративное устройство факультета.

Планов у нас много и они разнообразны — от разработки новых образовательных программ до постепенного преобразования доставшегося нам великолепного комплекса на Старой Басманной. Когда-нибудь, надеюсь, руки дойдут до превращения в креативные пространства не только самих зданий, но обоих наших больших дворов — Куракинского и Демидовского. Задач так много и их выполнение требует так много энергии, что хорошо бы следующий декан был, скажем, сорокалетним.  

Фото: Даниил Прокофьев

6 мая, 2021 г.