«Когда меня называют корифеем, я вздрагиваю»

Директор Центра трудовых исследований НИУ ВШЭ Владимир Гимпельсон — признанный во всем мире специалист, автор многочисленных монографий и статей на разных языках. Почему ему до сих пор неловко, когда его называют корифеем, в свой юбилей (25 июля ему исполняется 65 лет) Владимир Гимпельсон рассказал «Вышке для своих».

О пользе семейных установок

После школы я хотел поступать на истфак. Мой отец был довольно известным историком: ему принадлежали многие основные работы по истории Гражданской войны, военному коммунизму, всего он написал пятнадцать индивидуальных монографий. Мама тоже была историком, и я рос в атмосфере дискуссий на исторические темы, дом всегда был полон людьми из этого мира, и я, в принципе, другого пути для себя не видел. Но родители — хотя и работали в этой советской и крайне идеологизированной исторической науке — к тому, что творилось вокруг, и даже к своей деятельности относились крайне критически, по духу они были шестидесятниками. Мама говорила, что они занимаются не наукой, а «популизаторством», — не в том смысле, что она не знала, как правильно произносить «популяризаторство», а именно в смысле науки угадывания направлений колебания курса партии. Она очень верила в Пражскую весну и ее героев, очень хотела перемен, дом был полон самиздата. Отец много работал в архивах и прекрасно понимал разрыв между историческими фактами и официальной наукой, объем того, о чем нельзя было писать. И конечно, у них было ощущение, что это, к сожалению, надолго, если не навсегда. Отец считал, что в СССР можно заниматься только древней историей, а все остальное будет вынужденным враньем. Так что меня они всячески подталкивали к чему-то менее идеологизированному. 

А тогда, в начале 70-х, перспективным казалось то, что связано с автоматизированными системами управления. Как сейчас многие верят в искусственный интеллект, который все сделает за нас, так тогда верили в АСУ, которые плановую экономику сделают эффективной. И я пошел в МАИ, на экономический факультет, чтобы заниматься автоматизированными системами обработки информации и управления. Впрочем, довольно быстро я понял, что это мне неинтересно, и где-то со второго курса уже увлекся социологией. 

Отец как доктор наук имел абонемент в Ленинке и мог брать книги на дом, я этой возможностью активно пользовался. С западной социологией таким образом познакомиться было сложно, да я тогда и английского языка-то толком не знал, но какое-то представление о том, что творилось в советской социологии, я благодаря этим книгам имел. Или, точнее, мне казалось, что я что-то уже понимаю. Одна из тем, которая тогда активно обсуждалась в советской социологии труда, — это текучесть кадров. Плановая экономика — это всегда экономика дефицита, и трудовые ресурсы были одним из первых «дефицитов». Людей, особенно для промышленности, не хватало, а те, что были, часто меняли работу, не спрашивая разрешения в Госплане. Тех, кто часто менял работу, звали «летунами», что было негативной характеристикой. Это сейчас мы понимаем, что работать всю жизнь на одном месте совсем не обязательно и даже не очень желательно, а тогда это было мечтой плановиков и управленцев. Начитавшись книжек, я решил сделать собственное социологическое исследование на эту тему: почему и как люди принимают решение о смене работы. На моем факультете это сделать было, конечно, невозможно, но помог случай. Однажды ко мне подошел один мой однокурсник, который услышал, что я хочу сделать такое социологическое исследование, и спросил, не может ли он ко мне присоединиться. Я был рад его компании. Что и как исследовать, как мне казалось, я понимал, но кого и где — не имел представления. А этот парень скромно сказал, что с этим вопросом, наверное, «папа поможет». Я даже не вдавался, кто папа, но через какое-то время мы оказались с ним на одном авиационном заводе в Москве у директора по кадрам. Тот заглянул в студенческий билет моего напарника, а других документов у нас не было, уточнил: «Сын?» — и, получив утвердительный ответ, что не «дочь», выдал нам доступ к картотеке персонала. Завод нам бесплатно размножил анкеты. И мы начали свое исследование: отобрали случайные 500 карточек в картотеке отдела кадров, ходили по цехам, сами опрашивали рабочих — собираются ли они менять работу, нет ли, почему — и так далее. 

Отец моего напарника, как выяснилось, занимал большой пост в министерстве авиационной промышленности. Мы собрали эти анкеты, сначала вручную их обрабатывали, потом я написал программу для обработки на ЭВМ «Минск 32», все было крайне примитивно и на коленке, но совершенно самостоятельно. «Научного руководителя» у нас не было. И это затем стало основой моей дипломной работы на экономическом факультете в Авиационном институте. Это было в 1977-1978 гг.. Интересно, что сейчас вопросы мобильности рабочей силы и рабочих мест также в фокусе интересов. Вот у меня на столе лежит наша монография «Мобильность и стабильность на рынке труда», опубликованная несколько лет назад нашим Издательским Домом. Это, конечно, немножко другой уровень уже и другая экономика, но та же самая тема, тема моей дипломной работы. 

О пользе журналистского опыта

Когда я учился, у меня была мечта — попасть в Институт социологических исследований Академии Наук (теперь институт социологии). Распределение на работу после МАИ, которое мне предлагали, к социологии, естественно, никакого отношения не имело. Но у отца были связи в президиуме Академии Наук, и один из тогдашних руководителей президиума взялся мне в этом помочь. Но в тот день, когда этот вопрос должен был как-то проясниться, один из ведущих ученых института проф. Шляпентох подал документы на эмиграцию в Израиль. Был скандал, директор института срочно лег в больницу, в этой ситуации менять Шляпентоха на Гимпельсона никто, естественно, не был готов. 

И дальше началась самостоятельная жизнь, родительские связи уже ничем помочь не могли. Впрочем, не совсем так. В этой моей дальнейшей жизни определенную роль играло то, что условно можно назвать «журналистикой». А к этой «журналистике» меня опять же приучил отец. На протяжении многих лет он довольно регулярно писал 3-4 страничные тексты, в основном на разные исторические темы, для Агентства Печати Новости – такого органа советской пропаганды на третьи страны. Эти тексты потом выходили в разных африканских газетах на местных языках. Что там в результате оказывалось, уже никто не знал. Когда я еще учился в институте, он стал привлекать меня к этому «делу»: никакой науки в этом не было, ему это уже изрядно поднадоело, но платили хорошо. Это было совсем не сложно: как правило, нужно было прочитать книжку или даже одну главу и своими словами популярно ее пересказать. К концу учебы в институте я уже набил руку и мог писать такие тексты о чем угодно. Это продолжилось и после института. В нашей компании была девушка, закончившая Институт стран Азии и Африки при МГУ, она изучала бирманский язык и работала на радио в соответствующей редакции Иновещания. 

Среди ее функций, кроме дикторской, была организация ответов на вопросы и письма бирманских слушателей. Таковых, по-видимому, не было, и она придумывала их сама. А мы с друзьями на эти вопросы отвечали. Один из нас был востоковед, второй — геолог, третий — физик, я не то социолог, не то экономист, и вопросы она придумывала в зависимости от того, кто и что был готов комментировать. Эти материалы потом выходили на бирманском языке, а мы получали какие-то гонорары, весьма неплохие по тем временам, особенно на фоне наших мизерных зарплат-стипендий. Все это в дальнейшем мне помогло тем, что я научился писать просто, и потом я всегда писал довольно много — и в российской печати, и в зарубежной, о реформах, об экономике, на свои научные темы. 

О пользе пива

Дважды в моей жизни важную позитивную роль сыграло пиво. Бывали, конечно, случаи, когда его роль была не столь уж позитивна, но вот эти два случая совершенно особенные. 

Первый случай произошел в 1979-м. Не сумев попасть в Академию наук, я стал лаборантом в не существующем ныне Институте экономических проблем Москвы. Приближалась Олимпиада-80, и меня послали на олимпийскую стройку, копать канаву рядом со стадионом «Динамо». А в этом же районе располагался Институт Госплана, и один из его молодых сотрудников был также направлен копать эту же канаву. Канаву мы копать не стали, вместо этого в основном пили пиво. Так продолжалось недели две, а потом в том отделе, где работал мой «собутыльник», решили делать проект, связанный с Москвой. И он про меня вспомнил, позвонил мне и сказал обо мне своему научному руководителю. Научным же его руководителем был Валерий Максович Рутгайзер, тогда молодой профессор, но уже в зените славы. Для меня это был, конечно, подарок: я стал его аспирантом, определился с диссертацией и начал вот оттуда свой путь в науке.

А второй случай был уже в 2000 году. До того я несколько лет работал за границей, прилично поездил по миру, узнал много для себя нового и после года преподавания в Токийском университете в 1999 году вернулся в Россию в Институт мировой экономики и международных отношений. Как-то с друзьями-коллегами, среди которых были Ростислав Капелюшников и Хартмут Леманн, мы пили пиво и в этой ни к чему не обязывающей беседе говорили о том, что неплохо бы иметь самостоятельный центр или группу, чтобы вместе изучать рынок труда. Через пару недель я случайно на улице встретил Вадима Радаева, который уже был проректором Вышки, и в разговоре за жизнь я упомянул об этой утопической идее. Через некоторое время он позвонил мне и сказал, что со мной хочет встретиться Евгений Григорьевич Ясин. Мы встретились, познакомились, и все закрутилось. В итоге 1 сентября 2001 года был создан Центр трудовых исследований — ЦеТИ. С тех пор я здесь, и скоро у нашего центра юбилей, 20 лет. 

О пользе международного рабочего движения

Самое необычное место, в котором я работал, — это легендарный Институт международного рабочего движения, ИМРД. Это был такой очень либеральный анклав, чудесным образом существовавший в рамках Академии наук СССР. Может, кто-то там и занимался международным рабочим движением, но многие о нем и не подозревали. Там в то время работали, например, театровед Виталий Вульф, литературовед, специалист по Достоевскому Юрий Карякин, много других замечательных людей. И также там был очень сильный социологический отдел. Его руководители — Леонид Гордон и Эдуард Клопов — были для меня кумирами, и они пригласили меня туда работать. Я проработал с ними с 1987 по 1991 год, очень многому у них научился. Книга Гордона и Клопова «Человек после работы» была для меня в то время своего рода отправной точкой для собственных исследований в этом же направлении. Атмосфера была очень творческая, обсуждения на работе продолжались часто на кухне у Гордона. Заканчивались 80-е, и все жили ожиданием перемен… 

О пользе работы за границей

Комплекс самоучки появился у меня в юности и так и остался со мной на всю жизнь. Социология, экономика — все эти науки, которые, как мне казалось, я постигал по книгам и опыту, — все оказалось совсем другим при ближайшем рассмотрении. Только поработав в мировых университетах, я понял, что без мощной теории, без гораздо более сложной, чем мы привыкли, эмпирики и техники анализа эти занятия, по сути, бессмысленны. Я осознал пропасть между тем, что и как делали мы, и тем, куда ушла мировая наука.

Открытия эти приходили ко мне постепенно. В 91-м году у меня случилась первая стажировка во Франции. Она была связана с запланированным совместным исследованием с Аленом Туреном — классиком французской социологии. Я провел там полгода, Париж очень понравился, а та социология — нет. Было ощущение надуманности и непроверяемости, все было завязано на одного человека, собственно на Турена. Эта группа жила как своего рода научная секта, так мне показалось. Но все-таки это тоже была учеба, мир становился шире. Потом довольно скоро я уехал в Гарвард. Там я провел год, и вот этот год был, наверное, самым богатым с точки зрения познания. Гарвард, рядом МIT, Бостонский университет — и везде крутейшие специалисты, непрерывный поток семинаров и лекций. Просто ходи, слушай и думай. Я был абсолютно свободен в выборе и мог ходить куда угодно и заниматься, чем захочу. Чем я и пользовался. Например, ходил на семинары и лекции Яноша Корнаи — одного из ведущих европейских экономистов по переходным экономикам, который был профессором в Гарварде. Потом, некоторое время спустя, еще год я провел, работая вместе с ним уже в Будапеште. Я начал писать по-английски и стал публиковаться в международных журналах. В принципе, из Гарварда я вернулся уже с совершенно другим багажом знаний, но и с еще более глубоким комплексом недоучки. 

Потом были Лондонская школа экономики, год с Я. Корнаи в Будапеште, год преподавания в Японии, в Москве в промежутках между поездками я сотрудничал с ОЭСР и Всемирным банком. В эти годы я полностью развернулся в сторону изучения рынков труда. Почти 10 лет интенсивной учебы! И тем не менее комплекс самоучки никуда не делся: когда меня называют корифеем, я вздрагиваю от неудобства, хорошо понимая ограниченность моих знаний, на самом деле, продолжаю учиться где только могу, и, конечно, у коллег. Сейчас моя дочь стала моим «учителем»: она окончила МИЭФ и пишет диссертацию по экономике в Университете Рочестера — она мне объясняет, что к чему в современной теории и в эмпирике. 

О пользе навыков и о вреде страха 

Отставание российской науки и сейчас остается очень значительным. Это касается и теории, и прикладных исследований, и особенно сплава теории с эмпирикой. Даже многие темы, которые мы обсуждаем в России, часто совсем не те, что волнуют наших зарубежных академических коллег. 

В области, которая мне близка и очень интересна, — рынок труда и человеческий капитал — одним из законодателей моды сегодня является американский экономист, нобелевский лауреат, профессор Университета Чикаго Джеймс Хекман. Он получил Нобелевскую премию за работы в области эконометрики, но главный фокус его исследований — это механизмы формирования человеческого капитала на протяжении всей жизни, начиная от раннего детства. У нас об этом на своем языке говорят психологи, педагоги, немного социологи. Но среди наших экономистов это не та тема, вокруг которой все ходят, а в США и Европе этой проблеме экономисты уделяют большое внимание. Это действительно важно: когда мы смотрим на людей, которых можно назвать неуспешными (сидят в бедности или на границе с ней, не могут найти хорошую работу, не могут на ней удержаться, не могут получать достойный заработок и так далее), то видим, что эта неустроенность передается следующим поколениям и воспроизводится в детях. Это такая «ловушка», самовоспроизводящееся болото, из которого не выбраться и которое за родителями засасывает и детей. И бороться с этим крайне трудно. Можно взрослых людей доучивать чему-нибудь и переучивать, создавая специальные программы. Кому-то это помогает, но в общем случае это неэффективно. Дж. Хекман сформулировал формулу: «навыки рождают навыки». 

Другими словами, в течение жизни мы приобретаем разные навыки на основе имеющихся. Таким образом, навыки раннего возраста являются наиболее фундаментальными для навыков позднего и так далее. То есть если в раннем детстве человек не приобрел необходимые некогнитивные навыки — дисциплину, самоконтроль, открытость к новому, коммуникабельность, умение общаться с другими и так далее, то, когда он идет в школу, у него уже не все хорошо, и потом чем дальше, тем меньше у него шансов на успешный жизненный путь. Новые навыки не только накладываются на старые, но и дополнительны к ним. Отсюда вырастает «технология» формирования сложного человеческого капитала, охватывающая весь жизненный цикл человека и сочетающая инвестиции его родителей, самих индивидов во взрослом возрасте, государства и частного сектора.   

В нашей российской науке подобная проблематика практически отсутствует, но хотелось бы к ней подступиться. Мои исследования к российским специфическим «ловушкам» рынка труда тоже имеют отношение, но они про другое. Одна из таких полукурьезных и полупсихологических тем — про страхи. Например, я интересовался тем, как представления о безработице могут влиять на саму безработицу. Известно, что страхи влияют на поведение. Например, как в пословице: «Волков бояться — в лес не ходить». Мы в свое время обратили внимание на то, что безработица в нашей стране остается стабильно низкой, а страх безработицы — стабильно высоким. Обычно страх усиливается в кризисы, следуя за уровнем безработицы, а у нас они кажутся независимыми друг от друга.

Одно из объяснений: страх безработицы заставляет людей держаться за свое рабочее место, соглашаясь с низкой зарплатой. А дешевый труд позволяет поддерживать низкую безработицу. Этот страх может быть отчасти иррациональным и может быть связан с нашим советским прошлым. В СССР безработицы тоже не было, но страх перед ней воспитывался со школы. Кроме того, может существовать своего рода «культура страха», когда люди боятся всего — безработицы, прививок, пришельцев и т.п. У моего друга Д. Трейсмана была работа про географию страха, где он показал, что страхи коррелируют между собой и разная «культура страха» распространена в разных странах. Если это так, то страх безработицы может объяснять ее низкий уровень и влиять на поддержание российской модели рынка труда — адаптацию к кризисам с помощью снижения заработной платы, а не через количественное приспособление занятости. У нас ведь во все кризисы занятость практически не меняется, безработица остается умеренной, а зарплата обваливается.  

Интересных тем много, но силы и время, к сожалению, ограниченны. Надеюсь, наши молодые коллеги по Центру трудовых исследований найдут много новых исследовательских поворотов и пойдут намного дальше того, что удалось мне.  

Фото: Даниил Прокофьев

Автор текста: Дранкина Екатерина Александровна, 23 июля, 2021 г.