«То, что было экзотикой, становится нормой»

Галина Юзефович много лет преподает в Вышке, а с этого года становится профессором ВШЭ. Как это будет и чего она ждет от этого сотрудничества — в интервью «Вышке для своих». 

— Расскажите, пожалуйста, о вашем новом статусе в Вышке, что этот статус означает для вас? 

— Это в значительной степени техническое решение, у которого нет глубокой философской подоплеки. Просто я очень давно и довольно много преподаю в магистратуре филфака «Литературное мастерство». И в какой-то момент моим коллегам Майе Кучерской и Марине Степновой, которые курируют эту магистратуру, стало проще иметь меня в качестве штатного сотрудника, а не приходящего.

Например, внешний сотрудник не может быть официальным руководителем магистерской работы, а по факту я это делаю, но как бы на общественных началах. Кроме того, им хотелось иметь легальную возможность привлекать меня не только к преподаванию, но и к каким-то концептуальным, методическим вопросам. Так что я бы не сказала, что в моей жизни случилось что-то радикально новое. Бывает, что люди много лет живут в гражданском браке, а в какой-то момент идут и регистрируют свои отношения, вот примерно это сейчас и произошло.

— Но, используя вашу же метафору, это не единственные отношения в вашей жизни: у вас еще много видов занятости. Ваш канал на YouTube, литературная критика, другие проекты — всё это останется с вами? 

— Надеюсь, что да. Во всяком случае, не изменится радикально. Моя позиция называется «профессор практики». Это значит, что меня на нее взяли не за мои (весьма скромные) научные достижения, а за то, что я практикующий специалист в своей области — литературный критик, публичный спикер и так далее. И именно это дает мне право преподавать, тем более что читаю я не в строгом смысле слова академические дисциплины, а курсы, в значительной степени завязанные на практику. Поэтому, если я перестану сама делать то, что делаю (главным образом писать и говорить о современной литературе), я дисквалифицируюсь и утрачу свою ценность, для университета в том числе.

— Что вы будете читать в этом семестре? Будет ли какой-то новый курс?  

— В магистратуре я веду два больших курса. Новых курсов пока не будет, но старые посвящены современному литературному процессу, а это значит, что они постоянно меняются. Каждый год мы рассматриваем ситуацию, которую имеем на этот год. Соответственно, этот курс просто по определению не может быть статичным: он дорабатывается фактически в режиме реального времени.

Допустим, если мы видим свежую тенденцию к упадку литературных премий, у нас появляется новый смысловой блок про то, что не так с литературными премиями. Если мы видим новую интересную тенденцию в литературной критике, которая сформировалась за год, мы тоже о ней говорим. Кроме того, мы каждый год разбираем со студентами книги, и мне важно, чтобы это были свежие книги. Соответственно, набор книг каждый год меняется.

— Полностью?

— Процентов на семьдесят. Поскольку это литературное мастерство, мы учим людей, которые в идеале должны влиться в литературное сообщество, литературный процесс. Им не очень важно, что происходило пять лет назад, даже три года назад, им важно понять, на каком свете они сейчас. Если они пишут сами, они должны читать тех людей, которые пишут одновременно с ними. Поскольку это магистратура, а не бакалавриат, который дает более фундаментальное широкое образование, у нас нет задачи преподать всю филологическую премудрость за два года, у нас есть задача погрузить людей в актуальный профессиональный контекст, и этот контекст живой, горячий, каждый год разный.

— Так что же, чтобы научиться писать, нужно читать только актуальное? Разве у классиков вашим студентам нечему научиться?

— Безусловно, есть чему, но это другая работа и другая специализация. Если человек идет в магистратуру «Литературное мастерство», это значит, что, скорее всего, он хочет писать и у него уже есть набор практических задач. Если мы начнем ему преподавать русскую литературу от «Слова о полку Игореве», то это значит, что в имеющееся в нашем распоряжении количество часов мы даже близко не сможем впихнуть решение практических задач, которые стоят перед человеком. А если человека интересует филология как таковая, как наука, как сфера знаний, он идет не к нам, а в другую магистратуру.

— И все-таки, неужели нельзя преуспеть на современном литературном рынке, не пытаясь встроиться в тренды? 

— Если ты приходишь и говоришь: «Здрасьте, я новое слово в современной литературе, мой любимый писатель — Гончаров, а последний, которого я читал, — это Довлатов», — то ты попадаешь в невыигрышную позицию, ты оказываешься вне своего времени. Современный писатель — это человек, который живет сегодня, который понимает, что происходит в литературе, что читают, что пишут, о чем говорят.

Ведь литература в нашем понимании — это не башня из слоновой кости, в которой ты сидишь и пишешь в вечность, это отчасти медиа. Это занятие, которое предполагает, что ты откликаешься на то, что происходит вокруг тебя. Ты должен понимать, в каком мире ты живешь и о чем думают твои современники, что они пишут, в какую сторону они копают. И все-таки для этого нужен определенный уровень знаний.

Каждый год мы сталкиваемся с тем, что приходит способный мальчик или девочка и говорит: «Я разработал совершенно новый жанр, такого до меня вообще никто не делал». И приносит нам, допустим, типовой образчик автофикшн, просто потому, что он не знает, что есть автофикшн и что люди работают в этом направлении как минимум лет двадцать. У него ощущение, что он такой один и придумал что-то радикально новое, а мы смотрим на него жалостливо, гладим и говорим: котик, пойди и почитай, вот тебе В. Г. М. Зебальд, вот тебе Сильвия Плат, вот тебе Мария Степанова — и далее список из тридцати примерно наименований.

— А есть люди, которые упираются в этом месте и говорят, что не хотят забивать свой уникальный голос, не будут читать?

— Наверняка они есть. К счастью, я с ними встречаюсь не очень часто, но мои коллеги Майя Кучерская и Марина Степнова, которые ведут творческие семинары, наверняка видят их больше. Я ведь творческих семинаров не веду, потому что я не писатель, я не могу научить собственно литературной работе. Я могу рассказать, как устроен литературный мир сегодня, что вообще происходит вокруг, что пишут другие.

Но я понимаю, о чем вы говорите, такой взгляд на вещи, к сожалению, существует, и описывается он формулой «чукча не читатель, чукча писатель». Баланс между своим голосом, доверием к своему собственному пути и отсутствием интереса к окружающему миру очень тонкий. Опыт показывает, что писатель, который твердо стоит на позиции «я такой один; чтобы не сбивать фокус, по сторонам я даже смотреть не буду», — чаще всего писатель неинтересный. Желание знать, понимать, чувствовать современную литературу — это, как мне кажется, важное свойство писателя, и некоторая ограниченность и твердолобость часто сигнализируют о том, что хорошо не будет.

Если мы, например, заглянем в ежегодный опрос современных крупных писателей, который делает газета «Гардиан», где она спрашивает о том, что они прочли за прошедший год, то мы увидим, что почти все они читают, в том числе современное. Кто-то один может сказать: я в этот год ничего современного не читал, я Пруста перечитывал. Но в большинстве случаев это люди, которые читают много своих коллег, которым интересна литература в ее сегодняшнем, живом воплощении. И если мы посмотрим на самых успешных нынешних русских писателей, таких как Мария Степанова, Алексей Поляринов, Вера Богданова, то увидим, что все они — выдающиеся читатели и пониматели того, что происходит в литературе в целом.

— В Вышке идут интересные процессы, которые можно было бы условно обозначить как движение на сближение физиков и лириков, и инициированы они именно гуманитариями. Я имею в виду лаборатории Digital Humanities, а также обязательные гуманитарные дисциплины для негуманитариев. Вы планируете какие-то новые активности в этом направлении?

— Новых нет, но я бы сказала, что я уже давно и прочно внутри этого процесса. Изначально ведь я появилась здесь десять лет назад в совместном бакалавриате ВШЭ и РЭШ — читала курс, который называется «Академическое письмо». То есть сразу же начала маленьких первокурсников-экономистов учить выражать свои мысли письменно.

Среднестатистический первокурсник на этой программе — это такой выпускник физмат-школы, лауреат всеросов по математике или экономике, он умеет решать задачи и совершенно этим счастлив. А тут ему 1 сентября говорят: у вас главная форма отчетности — эссе, вы должны не решать задачи, а создавать текст; с формулами, цифрами, графиками — пожалуйста, но текст! Первокурсник проходит через все стадии принятия: отрицание, отторжение, гнев, торги и так далее.

Мы ведем этот курс напополам с моей коллегой Татьяной Трофимовой, и несколько первых месяцев мы находимся в жесткой обороне: нет, нельзя, нет, придется, нет, заключение не может выглядеть как ЧТД (что и требовалось доказать), нет, библиография нужна, нет, «Википедии» недостаточно, главная мысль должна быть вот здесь, аргументы должны быть устроены вот так… На самом деле, это очень плодотворный и продуктивный процесс, результаты которого всегда заметны и осязаемы.

Поскольку к нам приходят очень умные дети, к концу первого семестра все они могут написать классическое эссе из пяти абзацев на вполне нормальном базовом уровне. Знаете, какое удовольствие видеть, что вот вчера еще человек три слова связать не мог, а сейчас формулирует тезис, подбирает аргументы, убеждает... Помимо академического письма я читаю бакалаврам Вышки курс по современной литературе и принуждаю экономистов читать книги, которые обычно не попадают в их поле зрения: художественную литературу, переводную и русскую, — много.

А через год мы с коллегой ведем у них же курс «Великие русские книги», по образцу такого курса, который читается во всех американских университетах (только там, понятное дело, книги мировые или англоязычные). Это такой очень точечный курс, который позволяет немного сориентироваться в этой сфере, и мы делаем его только на русской литературе. Я отвечаю за XX — начало XXI века, моя коллега Татьяна — специалист по русской литературе XIX века. Этот мой опыт работы с негуманитариями очень для меня важен: он показывает, что вообще граница между гуманитариями и негуманитариями крайне размыта и расплывчата и что есть огромные массивы негуманитарного знания, которые для гуманитариев кажутся жизненно необходимыми, и точно так же есть огромные массивы гуманитарного знания, которые так же естественно встраиваются в систему знания экономического, математического и прочего.

— Что вам в итоге интереснее — работать с гуманитариями или с негуманитариями?

— А почему нужно выбирать? Эти две части моей профессиональной преподавательской работы мне примерно в равной степени дороги.

Конечно, когда работаешь с маленькими, с юными бакалаврами, то прогресс заметнее. Поскольку у них гораздо более пластичные и очень натренированные мозги, они очень быстрые. Это прямо как воткнул в землю луковицу нарцисса — и через две недели у тебя уже цветет роскошный нарцисс, и видеть это — огромная радость.

Когда работаешь с гуманитариями, то можно пойти вглубь, процесс будет не такой стремительный, но зато и не такой поверхностный. Ты можешь решать гораздо более интересные совместные творческие задания. У каждого из нас, у каждого человека, занимающегося какой-то исследовательской деятельностью, всегда есть какие-то области, на которые ты смотришь и думаешь: «Мне бы еще одну жизнь, я бы этим занялся, это так интересно!» И когда ты можешь залезть туда чужими руками, как-то помочь человеку что-то для себя открыть, а после порадоваться результатам…

Или когда ты видишь рост, не экстенсивный, а, наоборот, интенсивный, когда ты понимаешь, что у человека начинают медленно, но по-другому работать мозги, когда ты видишь, как человек, который приходит со словами «я чукча-писатель, не хочу читать», начинает видеть устройство текста, как он начинает оттуда что-то на себя примерять, — это всегда очень счастливое и важное для преподавателя чувство. 

— Какие еще цветы вырастают от этого союза физиков и лириков?

Если говорить об экономистах, то цветы вырастают какие угодно, очень интересные — в диапазоне от серьезных математических аспирантур на Западе до работы в крупных российских и международных компаниях.

Бывают совсем интересные истории. Я буквально вчера писала рекомендацию для одной нашей выпускницы из совместного бакалавриата, одна из самых блестящих наших девочек, которая тем не менее не пошла в магистратуру или аспирантуру сразу. Она очень успешно поработала и продолжает работать в бизнесе, но поняла, что больше всего на свете вообще-то любит театр, кино, сценарии. 

И сейчас она поступает в гуманитарную магистратуру. Она верит, что каким-то образом сумеет найти стык между своими гуманитарными интересами и работой во вполне технологичной компании.

У нас есть прекрасная девушка, которая после бакалавриата поступила на менеджмент в сфере театра и кино, отучилась там с огромным успехом, и сейчас она работает на хорошей позиции в дирекции Авиньонского театрального фестиваля. А есть люди, которые идут в бизнес-структуры, и я регулярно встречаю наших выпускников в Сколково или в крупных российских компаниях.

То есть это очень широкий спектр возможностей. И большая радость за этим наблюдать. И конечно, отдельная огромная радость наблюдать за нашими магистрантами-выпускниками. Когда через год-полтора после магистратуры человек приходит к тебе с большим текстом, и в нем, и в этом тексте ты видишь и его собственную работу, и проблески своих усилий, и ты понимаешь, что ты растил, растил… и вот оно — выросло.

— Писатель вырос?

Конечно. У нас задача — растить писателей. Я не учу писать, но я рассказываю, что есть в этой сфере, что пишут другие, какие существуют методы, приемы и подходы. И когда ты понимаешь, что человек по твоей наводке прочитал, ну, скажем, Герту Мюллер и что вот он, отзвук прозы Герты Мюллер в его готовом тексте, отсылка какая-то, — это очень волнующее чувство. Потому что чувствуешь свою полезность, сопричастность, необходимость. 

— Как давно вы преподаете, в принципе как давно этим занимаетесь? 

— Примерно вечность… Плотно я преподаю с 2004 года, до этого были какие-то разовые поручения, типа «а давай ты в этом семестре проведешь семинары по античной литературе». По образованию я филолог-классик, так что начинала я преподавать латынь и древнегреческий, в РГГУ, сразу по его окончании.

— Студенты изменились за это время?

Мне сложно даются обобщения.

Я тот человек, который не способен видеть лес за деревьями. Для меня разница между двумя конкретными студентами всегда неизмеримо больше, чем разница между поколениями.

Но, пожалуй, если говорить о бакалаврах (о магистрантах вообще говорить не приходится, они все люди разного возраста, опыта и судьбы), то я бы сказала, что они, наверное, становятся более свободны… И в хорошем, и в плохом смысле. С одной стороны, с ними легче, потому что они тебя не боятся.

Может быть, это моя специфическая история, но, когда я преподавала латынь, у которой дурная академическая репутация (это непременно что-то трудное, страшное, непостижимое, и обязательно училка-цербер), это всегда было связано с некоторой конфронтацией: студенты боялись моего предмета и, следовательно, меня. Эти, как правило, не боятся, они вполне открыты, и мне это нравится. Для меня комфортна ситуация, когда человек говорит: я не понял, объясните еще раз. Это дает надежду, что какая-то непроработанная лакуна не выскочит в тот момент, когда ты уже готовишься с облегчением вздохнуть и решить, что работа окончена.

Но конечно, бывают и странные для меня ситуации, когда человек ожидает к себе особого отношения по умолчанию, просто потому, что он «тоже личность». Для меня это бывает иногда удивительно. Но я бы не стала утверждать, что это какая-то тенденция очень мощная и что она какая-то…

— …новая?

— Ну да, пожалуй, я не вижу тут какого-то качественного скачка. Я училась в 90-е годы в РГГУ, и, как я теперь понимаю, он был тогда невероятным цветником либерализма: мы выпивали и дружили с нашими преподавателями, можно было с любой проблемой прийти к декану (Галина Андреевна Белая, создательница нашего историко-филологического факультета, вообще была для всех нас совершенно материнской фигурой), и это не воспринималось как что-то особое и удивительное.

То, что было экзотикой и редкостью, когда я училась, теперь становится нормой, но не то чтобы это принципиально новая норма. Все эти бесконечные ламентации про снежинок, которые ранимые, гиперчувствительные, обидчивые и все время хотят на тебя написать жалобу... Ну написали на меня один раз жалобу за то, что я принуждала студентов к чтению книги Владимира Сорокина, в которой есть мат, из-за чего студенты травмируются…

— Это свобода?

— Конечно. Возможность написать, что мне больно и я не хочу, — это свобода. Материться — это свобода, да, но и сказать: «Я не хочу, чтобы при мне матерились», — это тоже свобода, ничем не лучше и не хуже. Свобода жаловаться, свобода отстаивать то, что ты считаешь своими правами. Даже странно, что приходится это обсуждать.

Со студенткой мы как-то это обсудили, разобрали, пришли к выводу, что девушке, которая написала жалобу, уже исполнилось 18 лет, курс был по выбору, она могла его не брать, список литературы был объявлен заранее, ограничения все обозначены. Но я бы не сказала, что сколько-нибудь регулярно сталкиваюсь с ужасной ранимостью и болезненным отстаиванием собственных прав и свобод, хотя я слышу, что другие на это жалуются. На мой взгляд, люди с течением времени меняются меньше, чем принято думать. А если меняются, то, как ни смешно, преимущественно к лучшему. 

Фото: Даниил Прокофьев

Автор текста: Дранкина Екатерина Александровна, 16 августа, 2021 г.