«Я человек с изрядной долей авантюризма»

Руководитель Центра социокультурных исследований Вышки Надежда Лебедева стояла у истоков появления в России кросс-культурной психологии, а в Вышке она — один из главных драйверов международного сотрудничества. В свой юбилей (3 декабря ей исполнилось 70 лет) она рассказала обо всем этом «Вышке для своих».   

Семьдесят — интересный возраст, я с большим любопытством в него заглядываю. Говорят, что 69 — последний счастливый период в жизни человека, но мне как-то не верится, хочется проверить. У меня в жизни каждый год был счастливым, и я-то как раз думаю, что дальше тоже будет прекрасное время: более духовный период, когда нужно всех долюбить, кого недолюбил, больше созерцать, меньше суетиться. 

Первого своего юбилея, своих пятидесяти, тоже ведь, бывает, опасаются. А зря! Это самый молодой юбилей, юный. Я после 50 только за руль села, английский как следует выучила. Все континенты объездила, побывала в 50 странах — нет, в 60 с лишним! Я же в 2006 году только пришла в Вышку. И это совсем другая жизнь началась, какая и не снилась. В гуще мировой науки. Даже мечтать не могла, что буду общаться с главными учеными в своей науке, публиковаться в ведущих журналах, а сейчас в Journal of Cross-Cultural Psychology публикуемся регулярно. Студенты наши туда-сюда перемещаются: в Университет Тилбурга приезжают после года учебы у нас, в НИУ ВШЭ, и там их ценят за их знания и мотивацию, это же такая радость… После 35 я веру обрела, а это в жизни человека основной эволюционный сдвиг. А уж на этом пути, духовном, очень многому еще нужно поучиться.

«Эта идея, скорее всего, истинна»

Я родилась и выросла в Ярославле, старинном русском городе. Мама была учительницей начальных классов, папа долгое время служил моряком дальневосточного флота, а потом работал простым рабочим на судоремонтном заводе. Жили мы небогато, но в общем любили друг друга, и в семье была теплота, необходимая для того, чтобы дети выросли с высоким уровнем самоуважения и ощущали бы свое детство как счастливое. 

Я его так и ощущала. После школы поехала в Ленинград. Хотела стать актрисой! Поступила в театральный вуз, но на втором курсе отсеялась, что было, как теперь понимаю, закономерно. Мама на тот момент осталась одна, болела, и я вернулась в Ярославль, чтобы помогать ей. Я уже повзрослела настолько, что меня стали интересовать мотивы человеческих поступков, поведение, отношения между людьми, и я поступила в только что открывшийся Ярославский государственный университет на факультет психологии. Дальше были пять замечательных, наполненных ощущением беззаботности и защищенности лет студенческой жизни, когда все идет во благо: и учеба, и веселые вечеринки с друзьями, и походы на байдарках, и путешествия. В одно из таких путешествий я впервые попала на Соловки, не ожидая, что довольно большая часть моей жизни будет связана с этим архипелагом. 

Меня оставляли в университете после окончания, но я не осталась: хотела попробовать жизни за его пределами. Я поехала работать психологом на Ульяновский машиностроительный завод, а потом вышла замуж, и, поскольку мой муж был москвич, мы уехали в Москву. Меня тянуло к искусству, но вместо юношеского желания стать актрисой пришло желание изучать, как культура и искусство влияют на человека. И я стала работать в Государственном музее искусства народов Востока. Там я стала проводить первые свои исследования по восприятию произведений искусства посетителями музея. А некоторое время спустя поехала работать в другой музей — на Соловки, в Соловецкий музей-заповедник. Я, видимо, вообще человек с изрядной долей авантюризма: идея самореализации всегда вела меня по жизни. Всегда считала, что если тебя какая-то идея гложет, томит, влечет, ты чувствуешь, что на этом месте ты себя исчерпал и тебя влечет в другое место, то нужно идти: эта идея, скорее всего, истинна. На Соловках я провела год, и это был, конечно, самый тяжелый год в плане выживания. Мы поехали туда вместе с мужем, но он быстро уехал, я осталась одна, с дочкой, это была такая трудная жизнь в условиях Севера, но это было время очень важное для меня. 

Через год я вернулась в Москву и уже стала искать работу, связанную с наукой. Исследовательская деятельность манила меня возможностью «во всем дойти до самой сути, до корней, до сердцевины». Я хотела сочетать свою тягу к изучению искусства, культуры, свое психологическое образование и науку, и я обратилась в Институт этнологии и антропологии РАН. Тогда он еще назывался Институтом этнографии АН СССР, и, как ни странно, меня туда взяли, в очень интересный сектор этнической экологии. Отдел возглавлял Виктор Иванович Козлов, фронтовик, удивительный человек: щедрый, открытый, талантливый. Он собрал вокруг себя команду единомышленников, и все это были люди разных специальностей. Нашей задачей было изучить выживание этнокультурных групп в разных экологических и культурных нишах, средах. И посмотреть, как с точки зрения биологии, генетики, психологии, медицины и культуры эта группа выживает, какие у нее есть ресурсы, как она это делает, что меняется, что уходит. Мы начали с изучения русских молокан и духоборов, которые живут на Северном Кавказе. Мы побывали в Азербайджане, Грузии, Абхазии, Армении, поездили по русским селам, увидели, как они живут. Некоторые села уже вымирали, некоторые, наоборот, были в фазе расцвета. За два года я написала первую диссертацию, защитила ее в Институте психологии РАН. А в 1997 году, уже после того, как я защитила докторскую, мне позволили открыть сектор этнической психологии в Институте этнологии и антропологии. 

«Мы ощущаем себя в раю»

Кроме меня к развитию этого направления в постсоветский период причастны мои коллеги — коллега из МГУ Татьяна Гавриловна Стефаненко, Галина Уртанбековна Солдатова, тоже работает сейчас в МГУ, а раньше работала со мной в Институте этнологии. Мне удалось собрать первую международную конференцию после распада СССР по этнической психологии, и в те времена я стала первым председателем отделения этнопсихологии в рамках Российского психологического общества. 

 

Удивительно и ценно то, что нас поддержал директор Института этнографии Валерий Александрович Тишков. Он лично придерживался совершенно других взглядов и был с нами во многом не согласен: ему была близка американская антропология, теория плавильного тигля, в которой этническое не так важно. В его позиции был и практический мотив: после распада СССР все кому не лень бросились изучать и педалировать тему этнических различий, этнокультурной самобытности и так далее, и это на фоне растущей ксенофобии, национализма. Но он был такой либеральный, необыкновенный человек, что давал возможность реализовывать любые научные идеи. 

На самом деле, для меня чисто этническое тоже неинтересно: этническое в наших исследованиях — это исключительно культурное. Этнопсихология идет из немецкой традиции, а в современной мировой науке это направление называется «кросс-культурная психология». Название моего учебника «Введение в этническую и кросс-культурную психологию» изначально слова «этнический» не содержало, на этом слове настояло издательство. То, чем мы занимались, — это связи культуры и психологии.

Я страшно увлеклась кросс-культурной психологией, сразу захотела влиться в это течение, стала ездить на конгрессы по кросс-культурной психологии, познакомилась со многими ведущими учеными, получила от них замечательный отклик и поддержку. Настоящие большие ученые чужды ревности и скупости, они щедро и с удовольствием делятся своими знаниями и всячески поддерживают. Джон Берри, канадский психолог и родоначальник теории аккультурации, Шалом Шварц, который создал теорию базовых человеческих ценностей, — я начала общаться с ними, я и мои ученики получали от них знания, и за счет этого общения развивалась наша российская кросс-культурная психология. 

Дело в том, что в мировой кросс-культурной психологии как раз в 90-е произошел огромный сдвиг: ряд ведущих ученых предложили свои системы измерения и сравнения культур. Шалом Шварц, Рон Инглхарт (оба они потом работали у нас в Вышке), а также Герт Хофстеде и создатели теории социальных аксиом Бонд и Леунг — они предложили ключевые системы измерения культур, мощный инструмент, верифицируемый, научно обоснованный, по которому можно сравнивать разные культуры по ряду количественно измеряемых параметров, строить мировые карты культур. Это был скачок от описания культур к их измерению и сопоставлению, а также возможность извлекать практический смысл и объяснять не только реальное поведение людей, но и позиции культур в мировом рейтинге по разным экономическим и социальным измерениям.

Чем мы и пользовались с удовольствием. Миссия наша всегда была миротворческая, и мы делали что могли для того, чтобы ксенофобию в обществе как-то приглушить. Например, в 90-е годы, когда шли чеченские войны, мы разработали тренинги межкультурной толерантности и проводили их среди школьных учителей, школьников, студентов. В конце тренинга у нас была игра под названием «Вместе мы — Россия!». Участники разбивались на команды, смешанные по этническому признаку, и каждая готовила презентацию о науке, спорте, культуре России, и потом они строили живую скульптуру на тему нашего единства. И я помню, какая там была необыкновенная атмосфера. Учителя из Чечни нам говорили: «Мы ощущаем себя в раю, нам так тепло, защищенно. Как нам перенести это чувство за эти стены?» И мы говорим: «Мы вас обучим, мы дадим инструменты, мы к вам приедем, вы только начните это делать». Были тренинги для людей из Осетии и Ингушетии, которые не подавали друг другу руки в начале тренинга, а в конце они подружились. Говорили друг другу: у нас было много мифов, негатива в ваш адрес, а сейчас мы увидели, что вы хотите того же, чего хотим и мы, — вы хотите мира в наших домах, в наших семьях… Силы наши не безграничны, конечно, но эти маленькие результаты очень дороги. Одновременно мы постигали те механизмы, через которые можно воздействовать на людей. Например, когда работали в Ростовской области с казаками и беженцами — турками-месхетинцами, мы поняли, что, когда действуешь через старейшин, все получается, а когда напрямую — они не идут на контакт вообще. Есть свои механизмы проникновения в культуру, механизмы открытия слуха, открытия взора. И это тоже очень важно изучать.

«Путеводной звездой был Ясин»

Путеводной звездой и моим добрым ангелом, который привел меня в Вышку, был Евгений Григорьевич Ясин. 

Он возглавлял тогда Министерство экономики, и его заинтересовало мое исследование по ценностям россиян за реформенный период. По моим данным получалось, что ценности — особенно у молодежи — изменились в сторону большей активности, большей предприимчивости, большего индивидуализма и что это хороший базис для развития экономики. Для него это был бальзам на душу: когда мы с ним встретились первый раз, он мне сказал, что сам чувствует то же самое, а вокруг все ему говорят, что стало хуже, что все подавлены и что ничего не выйдет. Он также интересовался, как культура влияет на экономику, и предложил мне перейти в Вышку и создать научно-учебную лабораторию. Факультет психологии тогда возглавлял мой бывший преподаватель Владимир Дмитриевич Шадриков, и мы с ним легко нашли общий язык, и в рамках своей лаборатории на факультете начали проводить большие исследования, написали две книжки про социокультурные факторы развития общества. Евгений Григорьевич был неутомим, и по его инициативе в стенах ВШЭ в 2011 году был организован второй конгресс «Культура имеет значение», и в нем приняли участие ведущие ученые: и Хофстеде, и Хантингтон, и Инглхарт, и Шалом Шварц. И тогда как раз у Ярослава Ивановича Кузьминова появилась идея создать в Вышке международные лаборатории. Одними из первых лабораторий были Лаборатория сравнительных социальных исследований под руководством Р. Инглхарта и наша Лаборатория социокультурных исследований под руководством Ш. Шварца и П. Шмидта. 

Этому предшествовала интересная эпопея. Нашей задачей было уговорить одного из ведущих ученых мира руководить лабораторией нашего профиля. Мы очень хотели, чтобы это был израильтянин Шалом Шварц. Он уже приезжал сюда, но отношение к России у него было очень негативное: его предки бежали из дореволюционной России из-за погромов, сам он жил в Израиле, и его семья тоже очень переживала, когда он ездил в Россию, боялась за него. Но мы его уговорили, и он согласился, и уже на базе Вышки он разработал свою обновленную теорию базовых человеческих ценностей, которой пользуется сейчас весь мир. Вместо исходных 10 ценностей там уже было 19, теория лучше, точнее объясняла поведение человека, и мы с увлечением с ним работали. После него в лабораторию пошли другие люди, не меньшего калибра: Джон Берри, наш дорогой друг, я с ним поддерживаю отношения с 1982 года, с моего первого зарубежного конгресса по кросс-культурной психологии в Канаде, где он проявил невиданную щедрость, долго нас опекал, и он до сих пор удаленно работает у нас в лаборатории.

«Пеленочный комплекс» как ключ к познанию 

Жизнь ученого — чрезвычайно счастливая жизнь. Однако тут важно не увлечься «игрой в бисер», не потерять ориентиры. Мы не просто удовлетворяем свой интерес, эстетические чувства или тщеславие за казенный счет, важно не забыть, что это служение. Преувеличивать свою значимость в обществе не нужно, да и вообще адекватность — залог успеха. У меня недавно студентка провела интересное исследование по большой лонгитюдной социологической панели. На большом массиве данных — разные поколения, в разные годы, порядка 8 тысяч респондентов — она выясняла, как самооценка человека влияет на успешность его карьеры. Оказалось, что средний уровень самооценки самый продуктивный. Когда человек завышает или занижает мнение о себе — он теряет адаптивность, перестает двигаться вперед, развиваться. 

За что я люблю свою науку — за то, что она способствует самопознанию человека, показывает ему его самого и его культуру тоже, — без знания культуры трудно понять человека. Наши международные студенты учатся понимать себя через культуру. Например, у Хофстеде есть сайт, туда можно зайти и по определенным параметрам сравнить свою культуру с любой другой. Многие делают для себя важные открытия, а мы, представители нашей культуры, очень мало знаем о ней, о самих себе. Да и вовне о нас мало что знают. То, что открыли еще антропологи во время Второй мировой, — этим и довольствуются. Маниакально-депрессивный базовый тип личности, «пеленочный комплекс» — обычай русских туго пеленать своих младенцев, транслируя им необходимость подчинения внешнему авторитету, что отражается во всем и что объясняет нашу историю и политические системы: «долгие периоды социальной апатии сменяются бунтами и революциями» — все это лежало в основе обучения советологов и русистов. После распада СССР специалистов по России вообще перестали готовить, Россия стала неинтересна. А потом в мировой науке возник новый тренд: уже не изучают отдельные культуры, проводят только кросс-культурные исследования в целях поиска универсалий. 

Так что я своим студентам в конце лекций по кросс-культурной психологии говорю: «Есть еще место для создания новых систем, новых знаний — дерзайте!» 

Фото: Даниил Прокофьев

Автор текста: Дранкина Екатерина Александровна, 6 декабря, 2021 г.