«Хранить добро внутри»

В ноябре исполнилось 80 лет профессору-исследователю факультета математики ВШЭ и ректору Независимого московского университета Юлию Сергеевичу Ильяшенко. О своей любви к семье, к стране и к математике юбиляр рассказал «Вышке для своих».

Слово о родителях

О родителях нужно рассказывать не спеша. Мой папа — сын инженера, получившего за свои заслуги дворянство. Его отец, мой дед, Михаил Антонович Ильяшенко, был родоначальником холодильного дела в России, учился этому в Америке, издавал журнал «Холодильное дело». С его подачи у нас в стране появились промышленные холодильники. Семья жила в семикомнатной квартире. У папы была бонна. Но однажды все переменилось. Дедушка ушел на Первую мировую войну и домой уже не вернулся. Дальше папа рос без отца. Как обычный мальчик, окончил обычную школу, где был одним из самых сильных учеников, но, будучи сыном дворянина, не имел возможности поступить в институт: в 20-е годы выходцев из чуждых классов в вузы не брали. Университетский курс физики папе преподал известный советский физик, профессор Константин Анатольевич Путилов. Так папа, не обучаясь в вузе, получил высшее образование и во время Второй мировой войны стал одним из инициаторов развития реактивной техники. Позже он написал несколько книг по теории реактивных двигателей и увлекательную популярную брошюру «Быстрее звука», которая разошлась большим тиражом в России и была переведена на несколько языков. При этом папа был чрезвычайно больным человеком, чего я в детстве толком не понимал. У него было окостенение суставов. Из-за болезни он был как бы заморожен в одной позе, согнутый зигзагом, и владел только суставами локтей и кистями рук. Но при этом он был настолько светлым, жизнерадостным и полным энергии человеком, что я, привыкший видеть его таким, воспринимал его вид как совершенную норму.

В нашу семью приходили люди зарядиться духовной энергией. От папы, в частности, мне передалась способность запоминать с одного-двух прочтений понравившиеся стихи. И сейчас в своем семинаре я организую поэтические вечера, в которых могут принять участие все желающие.

Моя мама еврейка. Среди ее предков были немцы, но подробностей я не знаю. На ее жизнь революция повлияла так. В 1918 году, спасаясь от голода, мамина семья — родители, она и младший брат, мой тезка, которого домашние звали Люсик, — уехала в Крым. Там мой дед умер от голода и туберкулеза. Бабушка ухитрилась найти работу, а моя мама оставалась с братом дома. Он вырос у нее на руках. Она его любила как брата и как сына. Люсик погиб в 1942 году на фронте в возрасте 24 лет. Я родился в 1943-м и был назван в его честь. По-видимому, я был чрезвычайно похож на него и лицом, и характером. Он был очень способным — не математиком, а музыкантом — и очень доброжелательным. Он прожил короткую жизнь, но оставил по себе долгую светлую память.

Родители очень любили нашу страну, хотя прекрасно понимали, что происходит вокруг. Большой террор не коснулся их напрямую, но близкие люди пострадали. Когда мама училась на третьем курсе педагогического института, арестовали ее подругу. Сталин был мудрый злодей. Он вовлекал в преследование невиновных не только следователей, которые их пытали, и исполнителей (так называли тогда палачей), которые их расстреливали, но и широкие народные массы. Когда человека арестовывали, его друзья и коллеги должны были выступить на собрании с осуждением. Мама отказалась осудить свою арестованную подругу, и ее фотография исчезла с доски почета, а через год ее завалили на экзамене в аспирантуру. Три экзамена проходили в один день: история — пять, французский — пять, философия — два. Общественные дисциплины нередко использовались при советской власти, чтобы отсеивать неугодных. Потом мама все-таки попала в аспирантуру и училась у Сергея Даниловича Сказкина, впоследствии академика. 21 июня 1941 года она поставила последнюю точку в своей кандидатской диссертации, а 22-го началась война. Маму распределили в Казань. Туда же был эвакуирован папа. До этого они уже были дружны, и, восприняв эту встречу как перст судьбы, в самое страшное для страны время, в грозную зиму 1941/42 года, когда исход войны был еще совершенно неясен, они решили создать семью.

«Сознательная любовь к своей стране»

Одно из самых важных моих впечатлений — это впечатление меня, первоклассника, которому учительница рассказывает о фашистах. Помню, учительница говорила, что фашисты загоняли пленным иголки под ногти. У меня было сильное воображение. Я боялся боли и, когда представил себе, как это, испытал шок. В автобиографическом очерке Маяковского «Я сам» есть такой рефрен «…с тех пор ненавижу…». Я ненавижу пытки и тех, кто пытает.

Другое сильное впечатление детства — папа читает вслух мне, шестилетнему, «Тараса Бульбу». Помню это совершенно отчетливо. С этого момента началась моя сознательная любовь к своей стране. «Тараса Бульбу» люблю до сих пор и хочу подчеркнуть, что Гоголь считал его, украинца, совершенно русским человеком. Когда Тарас Бульба гибнет на костре, а дух его остается несломленным, Гоголь восклицает: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» Таким образом Гоголь и папа дали мне первый урок любви к Родине. Надо сказать, что в 1956 году, уже двенадцатилетним, я узнал, что в СССР были и лагеря, и пытки, и казни невинных, а до тех пор я верил тому, чему меня учили в школе, — что наша страна самая гуманная и справедливая. И это было потрясение, след которого остался у меня на всю жизнь.

Хочу еще вспомнить стихи Маяковского, которые мы проходили в школе («Товарищу Нетте, пароходу и человеку»).

Мы живем, \\ зажатые \\ железной клятвой.

За нее — \\ на крест, \\ и пулею чешите:

это — \\ чтобы в мире \\ без Россий, \\ без Латвий,

жить единым \\ человечьим общежитьем.

«Один обязательно должен быть первым»

Я учился в школе №59 им. Н.В. Гоголя, которая тогда блистала. До революции это была Медведниковская гимназия, и в моем детстве в ней еще остались учителя старой закалки. Математику преподавал известный всей Москве Иван Васильевич Морозкин, человек необычный, со своим ярко выраженным педагогическим методом. Во-первых, Иван Васильевич, двойной тезка Ивана Грозного, был настоящей грозой учеников. Он мог кричать: «Как стоишь? Нога, нога где?», «Что ты плачешь, разжалобить меня хочешь? Я людей расстреливал!». В прошлом он был боевым офицером, и, видимо, такая трагическая сторона в его военном опыте тоже была. Двойки он рассыпал не считая, и я хорошо помню свою первую мысль при знакомстве с ним в пятом классе: «Теперь я буду троечником». Но оказалось, что математика мне дается легко и Иван Васильевич мне не страшен, а даже дружествен. А во-вторых, Морозкин умел побуждать учеников к постоянным самостоятельным открытиям. Этим мастерством Иван Васильевич обладал в полной мере. Он мог дать задачу без всяких комментариев и обещать поставить за нее пятерку или даже две, и ученики думали над ней. Представьте, что вам одиннадцать лет и вы слышите без всяких комментариев текст:

Есть кадамба цветок,
На один лепесток
Пчелок пятая часть опустилась.
Рядом тут же росла
Вся в цвету сименгда,
И на ней третья часть поместилась.
Разность их ты найди,
Ее трижды сложи
И тех пчел на кутай посади,
Только две не нашли
Себе место нигде,
Все летали то взад, то вперед и везде
Ароматом цветов наслаждались.

Расскажи же ты мне,
Посчитавши в уме,
Сколько пчелок всего тут собралось?

Таких примеров много, как велико и число выращенных Иваном Васильевичем прекрасных учеников. Среди них недавно скончавшийся академик Виктор Павлович Маслов и один из величайших математиков мира, академик Владимир Игоревич Арнольд. Он учился в моей школе в предыдущей параллели и был звездой своего выпуска, а в нашем выпуске самым сильным был я. Как-то после победы в городской математической олимпиаде я решил, что, возможно, математика — мое призвание. Не могу забыть, как папа, смиряя мое бахвальство, сказал: «Помни, сын, когда стадо ослов бежит вперед, один из них обязательно должен быть первым». В седьмом и восьмом классах я получил (единственную) первую премию на Московской математической олимпиаде.

Первые шаги

В университете у меня было два учителя: Евгений Михайлович Ландис и Владимир Игоревич Арнольд. Надо сказать, что самые сильные мои соученики оказались более успешными и блистательными. К моменту окончания университета им удалось сделать больше, чем мне, что было предметом моей депрессии. Мое главное студенческое достижение — это то, что я нашел ошибку в работе Петровского — Ландиса, которые пытались решить 16-ю проблему Гильберта. Эта проблема до сих пор остается открытой. Работу читали самые выдающиеся математики, но ошибки не нашли. Я рассказал о своем открытии Сергею Новикову, и, когда в 1967 году Петровский и Ландис отозвали свою работу, они написали, что ошибку нашел Новиков. Но по факту он принял импульс от меня. Это известный эффект творческого человека, когда ты слышишь мысль на интересующую тебя тему и воспринимаешь ее как свою собственную.

По окончании учебы мне предложили остаться на кафедре. Я работал вместе с Арнольдом, и это большое счастье для меня. Владимир Игоревич был гениальным математиком и очень ярким человеком. Он мне всегда казался тем, кто, как говорят, «имеет прямой провод к Господу Богу», причастен к истине, живет в вышних сферах. В 1969 году я защитил диссертацию (тему для которой выбрал сам, что не слишком типично), и та моя работа осталась в науке. Можно сказать, из нее выросло целое небольшое направление.

«Быть здоровой клеточкой больного организма»

Я не раз рассказывал про черное 20-летие мехмата. Лично для меня мехматов всегда было два. С одной стороны, мехмат Ивана Георгиевича Петровского, который создал лучший в мире математический факультет — мехмат 60-х. С другой стороны, мехмат парткома, который устраивал дискриминацию на приемных экзаменах, не брал на работу лучших выпускников и заваливал еврейские диссертации. Тогда не только мехмат, вся страна была больна. А что делать человеку, живущему в больной стране, чьи принципы сильно расходятся с общепринятыми лозунгами, чьи моральные правила отличаются от тех, которые повсеместно навязываются? Ответ — быть здоровой клеточкой больного организма. Оставаться самим собой. Хранить добро внутри себя и стараться наращивать вокруг себя здоровые клетки. Так я прожил жизнь при советской власти. При советской власти создалась и выросла моя семья. При советской власти сложился мой семинар и выросли первые ученики.

С наступлением эпохи Горбачева я увидел, что страна поворачивается мне навстречу. Горбачев проповедовал новое мышление, которое для меня новым не было. Я почувствовал, что могу развернуться в полную силу. В эти годы мне удалось быть участником двух знаменательных событий. Первое — это прекращение геноцида на приемных экзаменах на мехмат, начатое статьей Дубровина и Шубина в мехматский стенгазете «Гласность приемным экзаменам». Второе — это возвращение ММО к ММО (Московской математической олимпиады под эгиду Московского математического общества) из-под опеки администрации мехмата, под которой олимпиада захирела.

Немного позже я возглавил администрацию Независимого московского университета (НМУ), где сначала был деканом Математического колледжа, потом ректором, а сейчас — президентом.

«Цель — сохранить как можно больше талантливых людей для России»

История создания НМУ такова. К 1991 году количество талантливых молодых математиков, не вовлеченных в академическую жизнь, достигло критического значения. В результате у ведущих московских математиков моего поколения и чуть старше возникла идея создать новый университет. В то время создание нового давалось легко. Чиновники этому не препятствовали, а правила игры — способствовали. Создателем и первым главой Независимого университета стал Николай Николаевич Константинов, сейчас — икона в истории нашего образования. Три года спустя меня позвали на пост декана Математического колледжа вместо уехавшего Алексея Рудакова. Сначала мне эта идея показалась бредовой, но я напрягся, и вроде бы получилось. Я понимал, что без умелых и преданных помощников не справлюсь, и пригласил вместе со мной администрировать Ивана Валерьевича Ященко. Сейчас здесь, на матфаке, и вообще в московском математическом образовании он — одна из ключевых фигур, а 27 лет назад был аспирантом и шел по обычному пути академической карьеры. Я уговорил его поработать вместе год, а получилось так, что он остался в образовании на всю жизнь. Второй мой помощник — Виктор Владимирович Фурин — в данный момент является фактически главой Независимого университета по всем вопросам, связанным с финансами и взаимодействием с внешним миром. В 1990-е Независимый университет был единственным институтом, который принимал на работу математиков, возвращающихся с Запада. Все стремились вон из страны, и лишь немногие возвращались обратно. Независимый помог нескольким замечательным математикам встроиться в математическую инфраструктуру здесь, и некоторые из них сейчас являются ключевыми профессорами матфака.

В 2004 году Пьер Делинь, с которым нас подружил замечательный математик Саша Бейлинсон, предложил Независимому университету большие деньги. Он тогда получил премию Бальзана, половина которой, полмиллиона швейцарских франков, должна была быть употреблена на какое-то математическое предприятие. Будучи на конференции в Беркли, я получил от него короткое письмо: «Дорогой Ильяшенко, я получил премию Бальзана и хочу установленную половину употребить на поддержку борющейся российской математики». Надо было понимать — борющейся за выживание. И мы придумали устроить в Независимом научный конкурс с целью сохранить как можно больше талантливых людей для России. Я написал его условия, стараясь подражать National Science Foundation. Образовалось замечательное жюри, которое с небольшими изменениями существует до сих пор, и мы начали награждать молодых математиков, помогая тем самым колеблющимся остаться в России. Когда деньги Пьера Делиня закончились, конкурс получил поддержку фонда «Династия» Дмитрия Зимина, выдающегося инженера, бизнесмена (создателя «Билайна») и мецената. В настоящее время конкурс поддерживается фондом «Базис», созданным Олегом Дерипаской, тоже успешным бизнесменом и меценатом.

В 2008 году Вышка предложила Независимому университету совместную деятельность, что вылилось в создание матфака. По моим ощущениям, моя роль в этом немалая. Будет неверно сказать, что я этим горжусь. Тут другое. Смолоду меня мучил вопрос: а не зря ли я живу на свете? И сейчас, оглядываясь на то, что удалось сделать, я спокойно говорю себе: нет, не зря.

«Преподавание и наука сродни искусству»

Мне очень нравится преподавать. Я радуюсь, видя, что некоторые ученики в какой-то момент превосходят меня. Вообще и преподавание, и наука сродни искусству. Зачем поэт пишет стихи? Зачем композитор сочиняет музыку? У них есть своя муза, у ученых — своя.

В 1997-м меня пригласили работать в Корнеллский университет, один из лучших университетов Америки и мира. Я его очень люблю. По совокупности науки в университете и природы вокруг него он не имеет себе равных. Меня туда пригласили на неслыханных условиях: полгода там, полгода — в России. Но по прошествии пяти лет ситуация изменилась, и я оказался перед выбором. Мне предложили полную ставку (без проблем) и предупредили, что с половинной будут большие проблемы. Мы с женой решили не покидать Россию, и я ответил, что не могу принять полную ставку. Но мне повезло: контракт с половинной ставкой был продлен, и я еще 15 лет проработал в Корнелле полгода в году. Это плодотворный и счастливый период моей жизни.

«За каждым великим деянием стоит самоотверженная преданность женщины»

Здесь уместно сказать несколько слов о семье. В Нью-Йорке есть Бруклинский мост, 1883 года постройки, чудо инженерной мысли. На одной из двух его стоек есть дощечка в память о жене инженера Вашингтона Роблинга — Эмили Уоррен Роблинг: «За каждым великим деянием стоит самоотверженная преданность женщины». Это на сто процентов можно сказать о моей жизни (снизив пафос «великих деяний»). Я считаю, что все, что я имею, и то, кем я являюсь, получилось благодаря моей жене Елене. Мы вместе учились, поженились сразу по окончании университета и живем 58-й год в счастливом браке. У нас трое детей и девять внуков — дружная и крепкая семья. С ними я чувствую себя как цитадель, окруженная двумя поясами стен: один пояс — дети, а другой — внуки. Войдя в возраст, когда человек уже не так силен, как был, мы с женой ощущаем их поддержку.

Но я не считаю себя старым. У меня есть такая классификация возрастов: до 70 лет — молодость, до 90 — зрелость, после 90 — старость. Когда-то я думал, что буду работать до 80 лет, а сейчас, когда мне 80, я думаю: а что мне мешает это делать дальше?

30 ноября, 2023 г.

Люди Вышки

Напишите нам