«Если филология — это моя жизнь, то архивы — моя любовь»

В феврале свой юбилей отпраздновала профессор Школы филологических наук германист Ирина Николаевна Лагутина. О неизвестном Гёте и островных диалектах алтайских немцев она рассказала «Вышке для своих».

«Книга стала моим самым любимым предметом»

Все свое сознательное детство я провела среди книг. В это время моя мама была библиотекарем, и в начальной школе я любила прибегать к ней на работу, где мы часто ремонтировали книжки, сшивали и склеивали их. С этого времени у меня появилось трепетное отношение к книге как к почти живому существу, которое нужно беречь и любить. У нас дома была довольно большая библиотека из собраний сочинений русских и зарубежных классиков, это была библиотечка журнала «Огонек», получаемая по так называемой подписке, и много лет мы были на нее подписаны. В младших классах я прочитала всю школьную программу и перешла на взрослые книги. С одинаковым упоением я читала и сказки в стихах В.А. Жуковского (у нас дома было чудесное издание с картинками), и «Марию Стюарт» — «взрослую» книгу Стефана Цвейга, и даже «Занимательную ядерную физику», которую мне откуда-то принес папа. Я читала всегда и даже в школу приносила недочитанную книгу, которую дочитывала на школьной перемене (у нас в архиве сохранилась фотография как раз с «Марией Стюарт» на парте, которую я прячу под учебниками). Учиться мне было легко по всем предметам, я участвовала (и часто побеждала) в разных олимпиадах и в качестве награды побывала в пионерских лагерях «Артек» и «Орленок», в международном детском лагере в Чехословакии. Нас там было десять детей из Советского Союза. Наши адреса были опубликованы в каком-то детском журнале, и после моего возвращения почтальон почти год приносил нам домой целые мешки писем из разных стран, которые я приносила в школу и раздавала другим детям.

«Это была свобода в чистом виде»

Сколько я себя помню, я всегда хотела учиться на филологическом факультете МГУ. Мне была интересна европейская литература, и, поскольку я в школе учила немецкий язык — а он хорошо у меня шел, — я решила поступать в МГУ на романо-германское отделение филологического факультета. Это был конец 70-х — начало 80-х, так называемый поздний этап советской цивилизации. И я не знаю, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы я не прошла невероятно сложный конкурс вступительных экзаменов. Нужно было основательно готовиться. У меня были дополнительные педагоги по всем профильным вступительным предметам и к тому же опыт чтения. К моменту поступления в МГУ я знала практически всю популярную зарубежную классику.

Как я сейчас понимаю, у нас была уникальная университетская программа, рассчитанная на очень высокий уровень подготовки и умение самостоятельно работать, желание размышлять и критически усваивать разные тексты. Это были в основном лекционные курсы и совсем мало семинаров. Все студенты филфака не только изучали литературу — зарубежную и русскую, но и слушали теоретические курсы по зарубежному и русскому языкознанию, по европейскому искусству, по истории европейских языков. Нас учили читать и на древневерхненемецком, и на средневерхненемецком, на готском и даже на древнесаксонском, на латыни и древнегреческом. Нам преподавали тексты, которые были недоступны в других вузах. Мы «критически» разбирали битников — и Керуака, и Берроуза, и Гинзберга. Леонид Григорьевич Андреев, заведовавший кафедрой зарубежной литературы и издавший незадолго до этого книгу о французском импрессионизме, читал нам курс по литературе XX века. Помню, какая тишина стояла в аудитории, когда он рассказывал о Ницше — философе, который в СССР был практически под запретом. Альберт Викторович Карельский, тонкий филолог, привил нам любовь к немецкому романтизму. Анатолий Алексеевич Федоров, автор книги, посвященной Томасу Манну, читал зарубежную литературу и вел спецкурс по зарубежной драматургии. Чтобы получить у него на экзамене «отлично», нам, студентам-пятикурсникам, нужно было посетить все столичные театральные постановки по пьесам зарубежных авторов. Это было непросто, но ужасно интересно. Мы ночами стояли за билетами, чтобы попасть на спектакль по пьесе Оскара Уайльда или Бертольда Брехта, Теннесcи Уильямса или Генриха Бёлля. Незаметно мы подсели на постановки Юрия Любимова в Театре на Таганке. Однажды долго стояли в очереди за билетами на драматическую адаптацию романа Максима Горького «Мать», а потом выяснилось, что произошла замена и будут играть «Мастера и Маргариту». И это была свобода в чистом виде! В сцене на балу Маргарита с обнаженной спиной на маятнике взлетала над зрительным залом. В сцене, где Воланд устраивает в театре сеанс черной магии, вместо денег, как это было у Булгакова, стали разбрасывать билеты на Таганку. Настоящие. И весь зал за ними ринулся. Вряд ли деньги на театралов того времени произвели бы такой эффект.

«Искусство важнее выговора»

На курсе с нами учились иностранцы. Они были другие и читали другие книги, которые они покупали в «Березке», а мы — у них. Не все знают, что там продавались не только джинсы, но и книжки. Однажды я потратила всю стипендию — 50 рублей — на «Мастера и Маргариту», которую одна из моих однокурсниц принесла из «Березки». Этот зеленый томик стоит у меня до сих пор. Еще читали и перепечатывали самиздат — Хармса, Гумилева, Набокова, Мандельштама. В Берлине, где мы проходили практику, был русский книжный магазин. Мы в нем скупили все. Еще один интересный книжный магазин, куда мы любили ходить, был в Москве на улице Горького (теперь Тверская). Магазин назывался «Дружба», и там очень дешево продавались книги, изданные в странах соцлагеря. Я там купила и впервые прочитала роман Джеймса Джойса «Улисс». Это был перевод на немецкий язык, и, как потом оказалось, не самый лучший. Но это неважно. Важно, что это было возможно. И у нас было желание познать все, до чего мы могли дотянуться. Чего мы только не учили по зову сердца, вплоть до санскрита, философии Канта и истории средневекового немецкого искусства. Лекции по истории искусства я бегала слушать к искусствоведам. По времени они совпадали с нашими — то ли по истории КПСС, то ли по политэкономии социализма. Так что мне однажды влепили выговор. Но я решила — ничего страшного, искусство важнее.

Фото из личного архива

Сейчас трудно себе представить, как сложно было учить иностранный язык в начале и середине восьмидесятых... Наша немецкая группа была маленькая. После первого курса в ней осталось четыре человека: прочие не сдали экзамен по немецкому языку и были отчислены. На занятиях мы разбирали Ремарка (тогда мы прочитали по-немецки почти все его романы), Генриха Бёлля, уже не вполне «советского» немца, читали потрясающую прозу Генриха Гейне. Помню, как мы ходили в посольство ГДР смотреть фильм по роману Генриха Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм» и иногда встречались в гостях у нашей преподавательницы с настоящими немцами из ФРГ.

Постепенно я стала понимать, что филология — это моя жизнь, и по-настоящему увлеклась наукой. Другой вопрос — как было заниматься научными исследованиями по немецкой литературе в то время? Где брать серьезную научную литературу? И тогда мы открыли для себя библиотеку иностранной литературы — «Иностранку». А когда стал доступен спецхран (я тогда училась в аспирантуре), появилась возможность читать современные журналы на разных языках. Это место стало для многих чем-то вроде клуба, и если мы весь первый курс просидели в лингафонном кабинете, отрабатывая произношение, то на втором переехали в читальный зал. В частности, там можно было пользоваться уникальными словарями, например сотней томов «Немецкого словаря» братьев Гримм и т.д.

«Классика формирует ядро культурной национальной идентичности»

В студенческие годы я увлеклась ранним немецким романтизмом. Немецкие романтики, они же совершали свою литературную революцию, когда им было 20–25 лет. Мне тогда было примерно столько же, и я чувствовала с ними какое-то духовное родство. Но постепенно мой интерес смещался в сторону немецкой классики. Я стала понимать, что классика формирует ядро культурной идентичности. Классику преподают в школе. Классику представляют в музеях. Ключевые национальные мифы связаны прежде всего с классической литературой. Первую диссертацию я посвятила сравнению романов Гёте, Новалиса и Людвига Тика. В своем отзыве мой оппонент, весьма авторитетный германист, написал, что я подрываю основы советского литературоведения, — я опиралась на методологию московско-тартуской школы, Лотмана. И на защите я начала свое выступление со слов: «Где хранится эталон советского литературоведения? В тридцатые годы он был один, потом другой...» Даже сейчас я удивляюсь, что после такого нахального ответа все члены ученого совета единогласно проголосовали «за» и я стала кандидатом филологических наук.

© Высшая школа экономики

Окончив аспирантуру, я устроилась в МФТИ, в знаменитый советский Физтех, — там была организована одна из первых в 90-е годы кафедр культурологии. В день открытия в актовом зале собралось столько людей, что они буквально висели на окнах. Так эти физики хотели понять, что такое культура, культурные ценности, как в этом мире жить и устраиваться. Говорят, что ранее этот зал был переполнен только однажды — когда приезжали космонавты. Руководил кафедрой замечательный человек и философ Александр Львович Доброхотов. Он собрал небольшую творческую команду преподавателей. Нас возили на институтском автобусе от метро «Водный стадион» до Долгопрудного, где располагалось главное здание Физтеха. Эти полчаса-час, пока мы ехали, были временем бесконечных научных бесед. Я слушала, что-то усваивала, в чем-то начинала сомневаться. Вся атмосфера чрезвычайного интеллектуального накала внутри этого академического круга, когда я видела, как прямо сейчас, в данный момент, в разговоре рождается мысль, как важно размышлять и дискутировать, — все это, думаю, стало настоящим началом моей карьеры самостоятельного исследователя и преподавателя. Моими коллегами тогда были филолог, священник и самый харизматичный лектор Георгий Петрович Чистяков, знавший наизусть почти всю поэзию Серебряного века, Андрей Леонидович Зорин, который тогда преподавал русскую литературу XVIII века, известный китаист Артем Игоревич Кобзев, индолог и буддолог Валерий Павлович Андросов (потом он станет директором Института востоковедения).

На новой кафедре и новая дисциплина была построена по-другому, в духе liberal arts. Студенты-физики могли сами выбрать, что слушать, исходя из своих приоритетов. Я читала два курса: по истории зарубежного романа и курс, из которого вырастет моя докторская диссертация, — «Символическая реальность Гёте». Как-то при разборе «Фауста» один из студентов упомянул, что в одном дореволюционном учебнике математики разбирается магическая формула, которую произносит ведьма. К следующему занятию он отксерокопировал и принес нужную страницу. И вдруг оказалось, что это не какая-то белиберда из звуков и что Гёте выстраивает древний китайский магический квадрат!

«Западно-восточный диван»

О Гёте я могу говорить бесконечно. Большинство моих исследований было либо посвящено ему, либо вдохновлено им. Это был гениальный и разносторонний человек, который, обитая в XVIII–XIX веках, мыслил категориями XXI века. Все немецкие философы и писатели, жившие после него, так или иначе пытаются соотнести себя с Гёте, настолько велика была эта личность. При этом современники просто не понимали некоторые его тексты. Достаточно вспомнить «Западно-восточный диван» — один из моих любимых, который был написан в эпоху наполеоновских войн, когда в Европе процветал национализм. Никто не хотел контактов, и народы ненавидели друг друга: «Тот французит, тот британит / Итальянит иль немечит, / Но в одном все люди схожи: / Себялюбье всех калечит» (цитирую в переводе Левика). В это же время в Берлине пользуются необычайной популярностью университетские лекции И. Г. Фихте о том, кто такой настоящий немец. И тут Гёте пишет «Западно-восточный диван», где он говорит, что нет отдельных культур, а есть некая высшая реальность, в которой эти культуры растворяются. Я это называю «символической реальностью», и так же называется моя первая книга о Гёте. На этом высшем уровне происходит формирование ценностей, которые объединяют людей, которые дают возможность развиваться человеку, культуре. Работая над этой книгой, Гёте — как он это делал всегда — пытается подойти к материалу с научной точки зрения. Он учит арабский язык, учится красиво писать иероглифы, читает практически на всех европейских языках доступные ему переводы персидских поэтов. «Мировая литература» — это понятие ввел он, подразумевая под ним общее культурное пространство, где исчезает вражда между отдельными нациями, культурами и литературами. Впрочем, его современники видели в этой книге лишь поэтический цикл безусловно красивых стихотворений с изящными метафорами, а глубина его, мне кажется, открывается только сейчас.

© Высшая школа экономики

«Филология — это моя жизнь, а архивы — моя любовь»

Когда я поступила в докторантуру на кафедру зарубежной литературы в МГУ, то получила на написание докторской диссертации грант Российского гуманитарного научного фонда. На него я издала свою книгу о символической реальности Гёте. После защиты я более пятнадцати лет проработала в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН, в отделе классической литературы Запада и сравнительного литературоведения. Там я научилась писать серьезные академические статьи. В отделе нас было около двадцати человек, и, когда кто-то работал над научным текстом, коллеги обязательно его читали и потом на заседании отдела все вместе обсуждали. Это давало автору возможность что-то исправить и доработать. Другой метод проверить себя, который я там освоила и полюбила, — выступать с докладами на конференциях.

Тогда же я начала работать в архивах. Если филология — это моя жизнь, то архивы — моя любовь. Только там можно прикоснуться пальцами к истории, к эпохе, к писателю, к событию. Хочу рассказать про одно исследование, которое я недавно опубликовала. Все началось с письма Гёте, которое он написал во время своего путешествия в Италию. В нем он рассказывал о том, что немецкие художники делали по заказу Екатерины II копии итальянских живописных полотен. Потом эти копии отправляли кораблями из Ливорно в Россию. По словам Гёте, они были сделаны в энкаустике. Это особая живописная техника, в которой связующим веществом для красок является воск. Меня это заинтересовало, и я поехала в Петербург. Пришла в лоджию Рафаэля в Эрмитаже, стала расспрашивать экскурсовода про энкаустику и получила ответ, что никакой энкаустики нет и все это темпера. Тогда мне стало еще интереснее. Я стала копаться в архивах — в наших и немецких — и выяснила, что то, чем занимались немцы, это была масштабная работа по восстановлению античной техники. И Гёте, который жил в Италии в среде художников, видел собственными глазами эти покрытые воском дощечки. Так вот в процессе поиска мне пришлось листать амбарные книги XVIII века. Когда ты — первая! — листаешь эти слипшиеся за века страницы, испытываешь непередаваемое чувство сопричастности. И это любовь. 

«Они тут будут проплывать, наверное, всегда»

Со временем я стала выезжать в Европу, в частности неоднократно работая в архиве Гёте — Шиллера в Веймаре. Архив расположен в парке, который когда-то создавал сам Гёте. Там же, в парке, находится его домик и домик его родственников, где селили нас, стипендиатов, пока мы делали свои исследования. Иногда мы там жили по полгода. Домик шатался и скрипел. Вокруг был темный парк. В парк из городского замка вел мостик через речку. Помню, иду по мостику, останавливаюсь и смотрю: плывет стая уток. И вдруг мне на память приходят слова немецкого романтика XIX века Фридриха Рюккерта: «В Веймаре жизнь настолько провинциальна, настолько неподвижна. Ничего не меняется. Я стою на мостике, смотрю на уток и думаю: они тут будут проплывать, наверное, всегда». И вот я, в XXI веке, стою на этом мостике и смотрю на этих уток.

© Высшая школа экономики

Позже я неоднократно ездила в разные университеты Германии как приглашенный исследователь — Берлин, Дюссельдорф, Вупперталь, Мюнхен. Полтора года работала в Париже, где находится самый полный архив Генриха Гейне, который, как известно, долгие годы жил и умер во Франции. В Париж я была приглашена французской Академией наук, которая представляет собой национальный центр научных исследований, объединивший целый ряд институций. Одна из них — лаборатория культурного трансфера. Так, во Франции я открыла для себя еще один подход к гуманитарным исследованиям, подкрепив свои интуитивные интересы к исследованию взаимовлияния культур серьезной методологией. Вернувшись, я написала книгу «Россия и Германия на перекрестке культур: культурный трансфер в системе русско-немецких литературных взаимодействий конца XVIII — первой трети XX века ».

«Мы уже все прочли»

С 2014 года я преподаю в Вышке, и для меня важно, что в нашем университете преподавание невозможно себе представить без академических исследований. Поэтому, наряду со своими профессорскими обязанностями в Школе филологических наук, я являюсь главным научным сотрудником Международной лаборатории исследований русско-европейского интеллектуального диалога. Что мне нравится в вышкинских студентах — они много читают. Им приходится. Как сказал один современный российский писатель: «Молодежь — это последние читающие люди. Мы уже все прочли». И мне кажется, что существует большая востребованность именно в художественных текстах: я руковожу межкампусным майнором «История литературы: от классики до постмодерна», и сто двадцать мест в нем заканчиваются в течение пары дней. Да и потом студенты разных факультетов и школ просят о переводе к нам, но, к сожалению, мы ограничены онлайн-форматом. У студентов-филологов бакалавриата я читаю спецкурс по «Волшебной горе» Томаса Манна, когда мы медленно, глава за главой, вчитываемся в историю взросления немецкого бюргерства и размышляем о влиянии событий и интеллектуальных дискуссий на современного человека. На магистерской программе «Восточноевропейские исследования» я читаю два авторских курса по German Studies. На них мы изучаем Германию «изнутри»: мифы, идеологемы, места памяти и даже диалектное разнообразие — все то, что формирует единую немецкую идентичность; смотрим, как Германия работает со своим прошлым, как выстраивается диалог между прошлым, настоящим и будущим.

А совсем недавно одна из студенток, которая слушала мой курс по литературе Германии, пригласила меня как германиста поучаствовать в студенческой экспедиции на Алтай в рамках проекта «Открываем Россию заново». Мы ездили в село Шумановка, это в 400 км от Барнаула, изучать культуру и историческую память российских немцев. Выяснилось, что там существует довольно замкнутая немецкая диаспора, язык которой уже далек от «материнского» языка Германии. В науке это называется «островные диалекты» — то есть свой собственный немецкий язык. Интересно, что эти люди формулируют свою идентичность через конфессиональную принадлежность и называют свои диалекты «меннонитский», «католический», «лютеранский». Для меня это совсем новая интересная тема, и это тоже культурный трансфер.

28 февраля