«Быть на своей стороне»

Сегодня исполняется 60 лет профессору департамента социологии Санкт-Петербургской школы социальных наук питерской Вышки Эдуарду Дмитриевичу Понарину. Накануне «Вышка для своих» поговорила с ним о том, что общего у счастья и национальной гордости, что такое невечные ценности и чем психология важна для всех прочих наук.

Малопонятная профессия

Я не сразу определился, чем хочу в этой жизни заниматься. Сначала я хотел поступать в МГИМО, но где-то в седьмом классе понял, что это нереально. Обидно, но жизнь продолжалась, были и другие возможности. Одна из них — стать переводчиком. Меня всегда привлекали языки, и в последних классах школы я уже довольно свободно владел английским. Все изменили каникулы перед десятым классом. Тем летом я гостил у тетки и нашел в ее библиотеке две книжки Владимира Леви, который писал о популярной психологии. Вернувшись домой, я прочитал книги «Социология личности» и «Психология старшеклассника» еще одного социолога и психолога — Игоря Кона, после чего принял решение поступать на факультет психологии, специализация «Социальная психология».

© Высшая школа экономики

Психология — мое научное детство. Хороший социолог должен быть психологом. И хороший экономист должен быть психологом, ведь экономика — это наука о том, как стимулы влияют на поведение человека. Но во времена моей юности эта наука не пользовалась такой популярностью, как сейчас. Факультеты психологии появились в Ленинграде и Москве одновременно в 1966 году, и набор был очень небольшим. Для большинства людей профессия психолог казалась малопонятной и малоизвестной. Мои родители (отец был заместителем директора завода по производству, а мать — медработником) не поняли моего выбора. Но они мне доверяли. С пятнадцати лет, когда я решил, что я взрослый, я принимал все решения самостоятельно.

«Весной я еще в армии, а в октябре уже сдаю экзамены в американском посольстве»

По окончании университета я два года отслужил в армии, после чего устроился в Ленинградский институт культуры. В то время там была кафедра педагогики и психологии, и меня взяли ассистентом. Но проработал я там недолго. Это был 1988 год. В сентябре я со студентами поехал собирать морковку, а когда вернулся, узнал, что Американская социологическая ассоциация (American Sociological Association ) заключила соглашение с Советской социологической ассоциацией о приеме двадцати наших аспирантов-социологов в ведущие университеты Америки. Поскольку за экзамены нужно было платить советской ассоциации (но по факту оплатили американцы), был устроен всесоюзный конкурс. Я принял в нем участие и как-то убедил всех, что меня надо послать учиться в Штаты.

Из трех вузов я выбрал Мичиганский университет. Не знаю, как сейчас, но в тот момент его аспирантура по социологии была на первых строчках национального рейтинга. Траектория была крутой: весной я еще в армии, а в октябре уже сдаю экзамены в американском посольстве. Что касается материальной составляющей вопроса, то в советской реальности ее не было, потому что гражданам СССР (это был все еще СССР) запрещалось иметь наличные доллары. Это было уголовным преступлением. Более того, перед отъездом на учебу я проходил всякие идеологические комиссии. Ситуация стала меняться в ноябре 1989 года, когда я уже был в США. Помню, как я смотрел по телевизору падение Берлинской стены, как следил за событиями в Москве в 1991 и 1993 годах — тоже по телевизору. За время учебы я несколько раз приезжал в Россию на полевую работу, но все самое интересное происходило в мое отсутствие.

© Высшая школа экономики

Первые два года учебы в Америке мне платили стипендию. А дальше я начал работать помощником преподавателя. В течение года вел семинары, а все остальное время в должности младшего научного сотрудника помогал своей научной руководительнице: в основном это был анализ и обработка данных. Кроме формального, вполне серьезного обучения, я занимался самообразованием. В библиотеке Мичиганского университета обнаружилась потрясающая русская коллекция, и все свободное время я проводил, читая книги, которые невозможно было найти в СССР. Включая книги по истории и политике. Например, «Очерки русской смуты» Антона Деникина. У нас они были изданы в 90-е небольшой книжкой, а на самом деле это пять огромных томов, охватывающих период с Первой мировой до Гражданской войны. Были там и воспоминания российских государственных деятелей, написанные в эмиграции. Читая все это, я сильно продвинулся в понимании истории нашей станы, а для социолога это очень важно. Во всяком случае, для такого, кто, как я, специализируется на макросоциологии. Мне интересны масштабные долгосрочные изменения в обществе: почему они происходят, логика событий, движущие силы, механизмы, можно ли это предвидеть. И тут я, с одной стороны, получил близкий мне материал, с другой — совершенно новый: ничего этого нельзя было найти в СССР. И все это накладывалось вторым слоем на те социологические теории, которые я в это время проходил в рамках своего формального обучения.

Людям — горе, а ученому очень интересно

Сейчас это звучит конъюнктурно, но в середине 90-х я почувствовал, что отношения между США и Россией неизбежно начнут со временем ухудшаться. Найти общий язык будет трудно. С другой стороны, та профессиональная деятельность, которой я мог бы заниматься в США, с большой вероятностью оказалась бы связана с идеологическими моментами. Получалось так, что со временем я стану воином на той стороне, и это мне совсем не нравилось. Я решил, что нужно быть на своей стороне. Необязательно даже ученым. Я уже удовлетворил свое любопытство, и можно заняться чем-то другим.

Тема «Как Россия перешла от проамериканских взглядов к антиамериканским» довольно явно звучит в моем научном творчестве. Я ей посвятил несколько работ. В том числе доклад для дискуссионного клуба «Валдай» в 2013 году, который назывался «Элиты-2020». Но в 1996 году, когда я решил вернуться в Россию, я не думал, что стану здесь заниматься наукой. Решил заняться бизнесом и даже какое-то время это делал. Мне 32 года, я приехал в другую страну, и первое время было как-то не по себе, даже страшновато, но потом вроде бы приспособился. Однако кризис 1998 года мой маленький бизнес не пережил. Как раз в это время в Европейском университете в Петербурге открылась вакансия преподавателя. Это было не совсем то, чем я хотел бы заниматься в идеале. Будучи количественным макросоциологом, я завишу от сбора данных. А массовые опросы — это дорогая вещь. Не все могут себе это позволить. Вернуться к серьезным полноценным исследованиям получилось только в 2008 году, когда я перешел в Вышку. Это совсем другие ресурсы и возможности.

Владимир Путин, тогда премьер-министр, подписал постановление правительства о привлечении ведущих ученых в российские вузы. Мы участвовали в первой волне мегагрантов и выиграли. Причем наша заявка стала единственной, выигравшей в сфере социальных и гуманитарных наук. Темой исследования, которым мы занимались не один год, было счастье. К сожалению, случается так, что тяжелые ситуации, которые происходят в обществе, представляют большой интерес для ученых. Людям — горе, а ученому очень интересно. Россия середины 90-х была не очень счастлива, на уровне африканских стран. Падение уровня счастья по сравнению с 1989 годом огромное. Катастрофы разного рода происходили в истории и раньше, но тогда не делали массовых опросов. А сейчас это можно было замерить, попытаться изучить, объяснить. И кое-что мы выяснили.

© Высшая школа экономики

С одной стороны, есть экономические факторы. Они очевидны. Но самое интересное — нематериальные факторы. Меня как социального психолога всегда интересовало, как нематериальные факторы могут влиять на поведение людей или на такие вещи, как счастье. И оказалось, что в середине 90-х дело было в идеологическом вакууме, в отсутствии мировоззрения. Пожилые люди, воспитанные в советское время, чувствовали себя особенно плохо. Их приучили к тому, что должно быть какое-то равенство, социальная справедливость, и все это в одночасье исчезло. Для многих это стало страшной мировоззренческой катастрофой. А те люди, которые придерживались правых взглядов, считая, что все должен решать рынок, а не государство, перестали терять счастье после начала преобразований. После сильного спада, вместе с ростом экономики кривая счастья начала расти. Интересно, что, даже когда бурный экономический рост, который наблюдался в период между 1999-м и 2008-м, прекратился, уровень счастья продолжил расти. Наше исследование показало, что это связано с подъемом национальной гордости.

Ценности меняются медленно

Я продолжаю заниматься этим вопросом. Совсем недавно мы написали статью и готовим еще одну на эту тему. Кроме того, наша Лаборатория сравнительных социальных исследований участвует в таких крупных международных проектах, как «Всемирный обзор ценностей» и «Европейское исследование ценностей». Это большая тема. Мы исследуем то, как происходят социальные ценностные изменения на длительном историческом отрезке. Кажется, что это напрямую зависит от условий жизни: изменились условия, соответственно, у людей должны поменяться ценности. Но ценности меняются медленно, поскольку этот процесс происходит за счет смены поколений. Люди, усвоившие в молодости какие-то ценности, более-менее стабильно следуют им в течение жизни. Если только не случается что-то чрезвычайное. Поэтому за изменениями экономических условий к лучшему всегда следует довольно большой период внутренней перестройки. И когда появляются люди с новыми ценностями, они еще долго не играют первую скрипку. В среднем переход занимает пятьдесят лет. Зато, когда количество людей с новыми ценностями достигает критической массы, изменения проходят очень быстро. Этот механизм называется «конформность». Настоящих нонконформистов почти не бывает. Люди зависят от своего окружения. Абсолютный нонконформист — это психопат, а относительный — это человек, который вращается в узком кругу людей со схожими взглядами, где он получает социальную поддержку. Он нонконформист по отношению к большому обществу, но внутри своего кружка он вполне конформист.

Это я к тому, что, если произойдет какая-то катастрофа, все будет быстро меняться, и мы не можем предвидеть как. Но если экономика будет расти и развиваться и дальше, если не будет бандитизма и войн, тогда можно ожидать, что через некоторое время новые люди в младших поколениях перестанут ценить безопасность и материальное благополучие так, как ценим их мы, жившие в 90-е. Для них это будет нечто само собой разумеющееся, и они начнут ценить какие-то другие вещи. Возможно, свободу самовыражения. С другой стороны, экономические кризисы, которые время от времени происходят, могут возвращать людей к суровой реальности, и ценностные установки тоже будут это отражать. В любом случае как человек, не как ученый могу сказать: в стране, где люди счастливы, жить легче.

1 июня