Птицы, звери и летучая мышь

27 июня отмечает день рождения антрополог, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Международного центра антропологии факультета гуманитарных наук ВШЭ, член-корреспондент РАН Марина Львовна Бутовская. Находясь в экспедиции в Танзании, она дала интервью «Вышке для своих».

«Я хотела изучать социальность обезьян»

Я родилась в семье врачей-фтизиатров. В эпоху моего детства туберкулез был серьезной проблемой СССР, так что к данной болезни люди относились с большой опаской. Мои родители были настоящие энтузиасты и, как я сейчас понимаю, герои, которые считали своим долгом спасать людей, не боялись самых тяжелых больных и вытаскивали с того света практически обреченных. Собственно, им и отдавали этих обреченных, потому что знали: они вытащат. Все свое детство я с утра до вечера слышала обсуждения родителей, чем помочь одному, чем — другому и какое новое средство применить.

Помимо медицины, мой папа, можно сказать, на профессиональном уровне интересовался ботаникой. Как только я начала достаточно уверенно ходить, он стал брать меня в лес. Во время этих путешествий он рассказывал мне о жизни растений: как называется, в какой экосистеме существует, каким животным годится в пищу. Позже я записалась в биологический кружок, участвовала и побеждала в олимпиадах республиканского уровня. Конечно, родители мечтали, что я стану врачом, но все же этого не случилось. Прекрасно понимая важность профессии медика, я захотела заниматься биологией, в которой меня привлекала как раз исследовательская составляющая. Родители приносили мне книги по теме, какие только могли достать. А тогда это было непросто. Прочитав о сенсационных исследованиях человекообразных обезьян, которые проводили в Африке и Азии Джейн Гудолл, Дайан Фосси и ряд других исследователей и исследовательниц (что важно!), я буквально заболела идеей изучать социальность обезьян. Но не просто социальность как таковую, а в эволюционном контексте, как некую стартовую позицию, на которой были взращены особенности социальности человека. В Советском Союзе на этом специализировалась только одна кафедра — кафедра физической антропологии биофака МГУ. Туда я и направилась.

«Я как летучая мышь: одновременно и мышь, и птица»

Говоря о годах учебы в университете, хочу в первую очередь вспомнить учителей. Мне в этом очень повезло: у нас преподавали не просто основоположники советской антропологии, но ученые мирового уровня. Это Яков Яковлевич Рогинский, автор учебника антропологии, который длительное время являлся основным для всех антропологов. Это Илья Васильевич Перевозчиков и Александр Александрович Зубов, который впоследствии стал моим научным руководителем при написании кандидатской диссертации и курировал докторскую. Это академики Алексеевы, Валерий Павлович и Татьяна Ивановна, ставшие для меня примером в научной и в повседневной жизни. Алексеевы никогда не являлись моими руководителями, но во многом сформировали мое отношение к научной этике, этике поведения с коллегами, своими учениками и чужими учениками. Они поддерживали и помогали мне в моей научной карьере, о чем я иногда даже и не знала. Научная карьера — это очень сложный многогранный процесс, важен не только момент самой работы, но и контекст, в котором она проходит. Это не только звезды, но и тернии. Иногда само общение с выдающимися специалистами своего дела дает огромный стимул и толчок, потому что формирует видение мира, стимулирует появление новых идей и стремление к научному поиску. Я теперь только понимаю, какую роль сыграли эти упоительные часы неспешной беседы за чашкой чая, прогулки по коридору нашего института (тогда он располагался еще на Дмитрия Ульянова, 19) со Львом Абрамовичем Файнбергом, горячим сторонником теории солидной базы социальности человека, кроющейся в социальном поведении и социальной структуре человекообразных обезьян. Идея эта в дальнейшем нашла отражение в нашей совместной с ним книге и стала в 90-е популярна среди антропологов и приматологов во всем мире.

После первого курса биофака я с моим руководителем Маргаритой Александровной Дерягиной поехала в Сухумский обезьяний питомник (позже я работала там регулярно). Обезьяны в Сухуми содержались в огромных вольерах природного типа. Увидев их в естественной среде, я была восхищена. Меня поразило, какие они свободные и красивые. И еще то, что они постоянно чем-то заняты. Причем чем-то интеллектуальным. В зоопарках, особенно если там бедная среда, приматы погружены в сонную рутину. А в природе они видят бабочку и гонятся за бабочкой, выковыривают с помощью палочки термитов и яйца муравьев (их любимое лакомство), всячески исследуют мир вокруг себя. И вот эти зачатки интеллекта, которые, может быть, стали нашим основным преимуществом и движущей силой эволюции человека, видны уже у низших узконосых обезьян, не только у человекообразных.

По окончании университета в 1982 году я получила приглашение в аспирантуру Института этнографии Академии наук. Конкуренция была исключительно высокая, но мне повезло, я поступила, и вся моя дальнейшая жизнь по нынешний день тесно связана с Институтом этнографии — теперь он называется Институтом этнологии и антропологии РАН. Здесь я защитила кандидатскую и докторскую степени, но по историческим наукам. Вот такая вот хитрая вещь. Я как летучая мышь: одновременно и мышь, и птица.

А звание члена-корреспондента я получила, уже будучи заведующей Центром кросс-культурной психологии и этологии человека Института этнологии и антропологии РАН, который я сейчас и возглавляю.

Есть ли жизнь после конфликта?

Мои исходные интересы связаны с эволюцией социальных систем в глобальном масштабе. Я начала с изучения эволюции социального поведения и социальных взаимоотношений у разных видов обезьян — начиная от низших узконосых обезьян и заканчивая человекообразными. Это тема моей кандидатской диссертации, для которой я собирала данные в питомнике обезьян в Абхазии, а когда распался Советский Союз — в Институте приматологии, который находится в селе Веселом под Адлером. Ну и, конечно же, периодически проводила совместные исследования с коллегами в Голландии, в Германии и во Франции. Под Страсбургом содержалась большая колония уникальных тонкинских макаков, и сотрудники Французской академии наук под руководством моего коллеги Бернарда Тьерри вели там обширные исследования. Это практически единственное место, где тонкинскими макаками можно было заниматься серьезно.

Почему именно они? Уже ко времени этого совместного проекта мы тесно кооперировались с Бернардом и много дискутировали относительно общих закономерностей развития социальности у близкородственных видов. Я к тому времени уже имела солидный опыт работы с резусами, яванскими макаками, японскими макаками и, главное, бурыми макаками. И была энтузиастом этого вида, полностью уверенная в его лучших «человеческих» качествах: миролюбивости, привязанности, дружелюбии и пр. Бернард же настаивал на том, что бурые макаки — далеко не предел добродушия. «Мои “тонкинцы” и группа видов макаков острова Целебес, — говорил он, — еще миролюбивее. Приезжай и сама убедись». В итоге был реализован наш проект, по которому я практически год проработала в Страсбурге и убедилась в истинности слов моего коллеги. Тонкинские макаки вели себя еще миролюбивее бурых. Это отчасти осложнило наше исследование, цель которого была детально изучить постконфликтное поведение у этого вида. Если животные не дерутся, то и последствия анализировать затруднительно. Однако этологи работают, наблюдая группу часами, кропотливо следуя след в след за нею. В Страсбурге колония тонкинских макаков содержалась на воле на территории старого форта, так что пространства было много и дел — тоже. В итоге, ко всеобщей радости, я признала свою ошибку. Как говорится, нет пределов доброте и социальной терпимости, должны, однако, иметься адекватные условия среды, позволяющие виду практиковать подобную терпимость и еще успешно конкурировать с другими видами, проживающими по соседству. Социальные системы разных видов макаков выстраиваются в достаточно четкий континуум от деспотических видов (например, резусы и японские макаки) к эгалитарным, куда и попадают тонкинские макаки наряду с целебесскими макаками. Мои бурые макаки действительно оказались ближе к эгалитарным видам, но все же….

У эгалитарных видов тоже имеется своя социальная иерархия, особенно это касается самок, поскольку макаки матрилокальны, но самцы-лидеры ведут себя галантно, и физическая агрессия практически отсутствует. В плане примирения эти виды тоже отличаются, так как инициативу восстановления социальных отношений могут брать на себя не только вышестоящие по рангу особи, но и подчиненные, ибо не страшатся гнева доминантов.

У макаков меня в первую очередь интересовал характер агрессивного поведения и взаимодействия как непосредственно участников агрессивного эпизода, так и третьих лиц. Затем я перешла к более общему вопросу: а как заканчивается конфликт? Что происходит после? Потому что, в принципе, если конфликт случается в пределах какого-то сообщества, наверное, нужно восстанавливать отношения. Для сообщества ведь совершенно невыгодна внутренняя социальная нестабильность, разобщенность. Несколько позднее с другой своей коллегой из нидерландского Гронингенского университета и при участии Бернарда Тьерри мы сравнили реальные этологические данные по постконфликтному поведению участников конфликта (агрессор — жертва) и компьютерных агентов в искусственном социуме, смоделированном с учетом правил реального мира тонкинских макаков, и показали, что в рамках уровня интеллектуального развития макаков возможно не только примирение, но и умиротворение, а также сочувствие в отношении жертвы. Важным фактором здесь выступает близость расположения третьего участника, наблюдающего конфликт.

Социальные взаимоотношения в детских коллективах

Мой длительный интерес к изучению постконфликтного поведения и характера примирения постепенно распространился и на людей — участников конфликта.

В конце 90-х — начале 2000-х была сформирована международная исследовательская группа по изучению постконфликтного поведения, куда входили специалисты из разных стран, прежде всего выдающиеся эволюционисты — этологи Франс де Вааль, Ян ван Хофф, Филиппо Аурели, Карел ван Шайк, Питер Вербик и др. Изначально это была инициатива именно приматологов, однако в дальнейшем к ним присоединились специалисты по социальному поведению других видов животных и человека. На основе наших исследований была выпущена большая книга по постконфликтному поведению и его эволюции (Natural Conflict Resolution, 2000. University of California Press. Berkeley). В нее вошла обобщающая глава по детям, которую мы написали совместно с Питером Вербиком и несколькими другими коллегами. Из-за известных событий в Абхазии и недостатка финансирования нам пришлось искать другое поле деятельности, и мы плавно перешли от изучения агрессивного и постконфликтного поведения у обезьян к изучению социальных взаимоотношений в коллективах у детей. Почему у детей? Потому что в первую очередь я использовала не психологические методы опросов, а этологические методы прямого наблюдения. Дети — существа открытые. К тому же они быстро привыкают к твоему присутствию. Так что целая эпоха моих исследований, с начала 90-х до 2000-х, и моя докторская диссертация были связаны с анализом социальных систем детей.

Мы разработали методы изучения постконфликтного поведения и анализировали особенности поведения детей. Это очень кропотливые, длительные, многомесячные исследования, которые мы проводили в Москве, в Тульской области, в Калмыкии, использовали опыт итальянских коллег. И когда мы все это сопоставили и вычленили общий компонент, оказалось, что у человека есть выраженная врожденная предрасположенность к просоциальному поведению. Дети склонны демонстрировать альтруизм по отношению друг к другу, кооперироваться, и, что очень важно, у них есть устойчивое стремление восстанавливать социальные отношения, если такие отношения были путем конфликта нарушены.

А с обезьянами — с ними я полностью не порвала и по сей день. Все эти годы продолжались совместные исследования в Страсбургском приматологическом центре и центре Кассельского университета, я кооперировалась с Утрехтским и Гронингенским университетами и продолжаю интересоваться обезьянами, анализировать данные, работать в совместном общемировом проекте по изучению макаков с моими дорогими коллегами.

«В Африку или влюбляешься сразу, или ее отрицаешь»

Как антрополог широкого профиля, я всю жизнь мечтала попасть к охотникам-собирателям. Не зря же я докторскую писала о возможности использования моделей современных обезьян и современных охотников-собирателей для реконструкции ранних этапов формирования человеческого общества! Надо сказать, что люди, которые занимаются Африкой или хотят ею заниматься, делятся на две категории — те, которые приезжают, влюбляются и больше не мыслят себя без Африки, и те, кто говорит: «Фи! Я больше сюда не приеду, здесь грязно, плохо пахнет, опасные болезни и плохо с гигиеной». И не приезжают. Среднего варианта я не видела. В Африку или влюбляешься сразу, или ее отрицаешь. Вот я и влюбилась в Африку с первого вздоха и взгляда.

В период перестройки в Россию приезжало много западных исследователей, в том числе один из крупнейших исследователей охотников-собирателей Джеймс Вудберн, к сожалению, ныне покойный. Он работал с народом хадза и уже в то время приглашал меня в Танзанию, но тогда это казалось совершенно фантастичным. Впервые я приехала сюда в 2003 году с легкой руки Дмитрия Михайловича Бондаренко, который побывал в Танзании и познакомил меня с директором Русско-танзанийского культурного центра Рифатом Кадыровичем Патеевым. Именно его усилиями стало возможным установить научные контакты с Университетом Дар-эс‑Салама и договориться о совместных исследованиях с Аудаксом Мабулой, известным антропологом и специалистом по палеоантропологии. С той поры наши контакты и научное партнерство не прерывались ни на год. Мы регулярно два-три месяца в году работаем в Африке с разными традиционными бесписьменными группами, которые в значительной степени сохраняют исходный образ жизни.

Помню, в первый свой приезд я была в полной эйфории от Танзании — от местных людей, растений, запахов, животных. И с годами я люблю эту страну все больше и больше. Даже ощущаю себя частью культуры, точнее, культур этой страны и горжусь, когда про Танзанию говорят хорошо по телевизору, как если бы это хвалили меня. В Африке я абсолютно счастлива. В экспедициях рядом со мной всегда мой муж (он ученый-эколог), ученики и аспиранты. Вот такое маленькое сообщество. Как было оговорено изначально, мы разбиваем небольшой палаточный лагерь неподалеку от стоянки хадза или поселения датога. Из благ цивилизации у нас есть душевая и туалет — полевого образца, автомобиль, на котором мы ездим закупать продукты и воду, небольшие плитки и лампы на солнечных батареях. Есть генератор, чтобы заряжать компьютеры и телефоны, и охранники — как правило, из племени датога. Опасность для вещей, оставленных в лагере, могут представлять в наше отсутствие не только «плохие» люди, но и обезьяны, гиены и другая живность. Когда вы работаете в поле, привычный мир куда-то отодвигается, превращается в фон, и вы легко встраиваетесь в контекст здешней жизни.

В Танзании проживают 132 этнические группы. В фокусе нашего внимания — шесть из них: датога, масаи, хая, меру, чагга и, конечно же, бродячие охотники-собиратели хадза. Народ хадза представляет собой хорошую модель особенностей поведения охотников-собирателей эпохи верхнего палеолита. Отсюда такой интерес к ним у антропологов всего мира. Ну и плюс, поскольку я изначально все-таки физический антрополог, значительное внимание в наших исследованиях мы уделяем изучению структуры лица и тела, которые рассматриваем в контексте общей эволюции человеческой внешности и в контексте социального и полового отбора. В частности, нас интересует эволюция выраженности полового диморфизма — очень актуальная сегодня во всем мире тема. В контексте полового диморфизма мы рассматриваем также эволюционные составляющие выбора постоянного и кратковременного полового партнера, родительское поведение, восприятие внешности как индикатора социального статуса, агрессивности, просоциальности.

Глобально наши работы связаны в первую очередь с развенчиванием жестких стереотипов. Мы исходим из того, что человек — это очень сложный феномен, в котором заложено много разных составляющих. И его успешность, к сожалению, во многом зависит от того, в какую эпоху, в какой точке земного шара и в какой социальной страте он родился. Потому что возможности самореализации все-таки очень сильно зависят как от заданных от рождения свойств, так и от стартовых позиций. И еще одна важная вещь, с которой, я думаю, все согласятся: в каждом человеке есть талант. Нужно только его найти.

27 июня

Люди Вышки

Напишите нам

Вышка для своих