Монголия внутри

О «другом» Тибете, старинных рукописях и семейной одержимости книгами она рассказала «Вышке для своих».

И все-таки они встретились

В монголистике я оказалась и случайно, и не случайно. Я родилась в Улан-Баторе в семье известного монгольского ученого и писателя. Папу звали Цэндийн Дамдинсурэн. В 30-е годы его как писателя и одного из организаторов первого кружка писателей в Монголии отправили учиться в Ленинград. Но без аттестата и знания русского языка в Пушкинский дом (Институт русской литературы Российской академии наук) папу не взяли. Вместо этого он оказался сразу в двух вузах: в аспирантуре Института востоковедения и в Институте народов Севера, где учил русский язык. В Ленинграде папа встретил девушку Люсю из еврейской революционной семьи. Мама любила сладкое и поэтому пошла работать на конфетную фабрику. Но это длилось недолго. Как сотрудника, имеющего пролетарское происхождение, ее по разнарядке отправили в университет учить монгольский. На монгольском отделении учились дети профессоров, и мамино происхождение для института имело большое значение. Там папа с мамой и познакомились. А когда у них уже был ребенок (мой старший брат), папу отозвали в Монголию и там арестовали. Но, к счастью, перед самой войной выпустили, и мама, бросив работу в Кунсткамере, уехала с сыном к нему в Улан-Батор.

Детство у нас было хорошее. Во-первых, была полная свобода. В то время дети с утра до ночи играли во дворе, пока не раздавалось: «Аня, Миша домой!» Во-вторых, я была в семье самая младшая. Я появилась на свет, когда маме было за 40, а папе прилично за 40, и росла всеобщей любимицей, избалованной и капризной. Конечно, в пределах допустимого. Вообще, у нас была очень веселая и дружная семья. Все постоянно подтрунивали друг над другом, часто шутили и смеялись.

После школы два моих старших брата поступили на физфак в Ленинграде. Питерский патриотизм — он же сродни болезни. Благодаря маминому воспитанию мы, дети, знали, что лучше этого города ничего на свете нет и жить надо только там. Вскоре туда уехал Миша, а потом, когда папу отправили в длительную командировку в Ленинград, вся оставшаяся семья: папа, мама и я. У меня это были последние классы школы, нужно было определяться с будущим. В то время я ужасно хотела работать в кукольном театре: я неплохо рисовала и даже помогала там какое-то время. Идти по папиным стопам я точно не собиралась. Но тут мама проявила свои психологические таланты — а они у нее были, — и к концу школы мне уже казалось, что Монголия, Тибет, буддизм — все это «ох» и «ах» и ужас как увлекательно.

Не только иго

В то время буддизм не был так популярен, как сейчас. Да и вообще изучение любых религий в СССР не приветствовалось, а монголы у советских людей ассоциировались по большей части с татаро-монгольским игом. Ленинград был единственным местом в стране, где существовала востоковедная школа. Там был действительно большой рукописный фонд, и не только монгольских, но и тибетских, арабских и персидских рукописей. Хранились уникальные монгольские артефакты, например знаменитый «Чингисов камень», который можно увидеть в Эрмитаже. До разгрома в 30-х годах питерская школа востоковедения была не просто сильной, а практически первой в мире, ее представляли исключительные личности. И вот их ученики и ученики учеников преподавали в Ленинградском университете им. А.А. Жданова, куда в 1971 году поступила я.

И все-таки, если говорить о научных авторитетах, для меня папу до сих пор не переплюнул никто. За свою жизнь я видела много больших ученых, но все они делали ошибки. Ну не бывает без этого. Но есть два человека, у которых я ошибок пока не нашла. Это репрессированный в 33 года тибетолог Андрей Востриков и мой папа. Подозреваю, что папа все-таки ошибался. В концепциях, например. Но вот что касается фактов и деталей — тут нет. Он никогда ничего не писал, не проверив. Такой уж он был человек.

По образованию я филолог

Папа долго не верил в мое научное будущее и на самом деле был прав. Я весело жила, хорошо училась, писала курсовые, даже получала премии, но, думаю, повернись моя жизнь иначе и не пойди я в науку, наверное, я бы сильно не горевала.

После учебы я могла остаться на кафедре. Но к тому моменту родители вернулись в Монголию, в Ленинграде жить стало негде, и я поехала в Москву работать диктором на «Иновещании». Это была серьезная организация. Наши редакции вещали на Монголию и на районы КНР, где проживали монголы. Тринадцать лет на «Иновещании» много дали мне в плане языковой практики. Во всем известном здании на Пятницкой, 25, трудились наши лучшие журналисты, и я профессионально росла рядом с молодыми, умными и очень образованными людьми.

© Высшая школа экономики

Но папа считал, что мне нужно учиться дальше, и я поступила в заочную аспирантуру Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН. Я попала в отдел, где работали такие замечательные востоковеды, как синолог Борис Львович Рифтин, индолог Павел Александрович Гринцер, фольклорист Сергей Юрьевич Неклюдов. Последний стал моим неофициальным руководителем. Тут люди работали над по-настоящему интересными вещами. Это производило впечатление и, думаю, как-то на меня повлияло.

В 1984 году я защитила кандидатскую диссертацию. Темой взяла индийские мотивы в монгольской литературе. Они пришли в Монголию с буддизмом, которому в принципе свойственны повествовательные традиции. В разных формах, вплоть до сказок, эти сюжеты плотно вплелись в местную культуру. Монголы иногда и знать не знали, что это не их родные, а индийские сказки.

Еще одно важное для меня направление — переводы исторических памятников. Эту тему я открыла для себя, когда перешла в исторический отдел Института востоковедения. Вообще, по сути я филолог. Но в России всегда была сильна традиция введения в научный оборот исторических памятников средневековой Монголии. Меня заинтересовала «История Эрдэни-дзу» — первого в Монголии буддийского монастыря. Позже монголы написали много историй своих монастырей, но по-тибетски. А этот ранний памятник был написан по-монгольски. Я его переводила, описывала, комментировала и в 1999 году издала свою первую книжку.

Рукописи, которые можно читать

В нашей семье к книгам особое отношение. Это даже не любовь. В моем детстве мама называла папу сухим пьяницей — за то, что тот мог потратить всю зарплату в книжном магазине. В Монголии папа каждое лето ездил по всей стране в поисках старых рукописей. Брал в эти экспедиции моих братьев и меня. После разгрома буддийских монастырей монахи прятали свои книги в скалах, в пещерах, везде, где их было не найти. Смелые люди держали старые рукописи дома в сундуках. Папино имя было на слуху. Его знали, ему доверяли, и сейчас в Монгольской национальной библиотеке хранится множество спасенных им книг. И еще почти пять тысяч книг и рукописей — в его личной библиотеке. Книги, с которыми собирался работать, он оставлял у себя, притом что в революционно настроенной Монголии его часто обвиняли в национализме. В то время заниматься чем-то, связанным с прошлым, было довольно опасно.

© Высшая школа экономики

Работа с папиным наследием, которой мы занимаемся вместе с одним из его учеников, — важная часть моей жизни. В Монголии папа известен тем, что написал слова для гимна, создал первый большой русско-монгольский словарь и кириллическое письмо. Он сделал это в 40-е годы прошлого века по заданию партии, и сегодня большинство монголов пишет на кириллице. Монголы, для которых остро стоит проблема национальной идентичности, часто считают это спорным достижением. Тем не менее в Улан-Баторе есть памятник папе, а в его квартире мы открыли дом-музей и научный кабинет. Вообще, многие рукописные фонды очень неохотно дают пользоваться своими богатствами, чего я никак не могу понять. У нас любой исследователь может прийти и поработать с редкими книгами и рукописями. В папиной библиотеке часто бывают мои западные коллеги, да и я сама приезжаю каждое лето поработать. Мы подготовили и издали девять томов папиных научных трудов. И еще три тома редких рукописей и каталог папиной библиотеки в двух домах.

«И страна зовется Тибетом»

Книжку с таким названием я написала после поездки в Тибет. Тибет долгое время был закрыт для посещения. Побывать там — мечта любого тибетолога. Для моего папы это было как на Луну слетать. Мне повезло больше. Когда я работала в Институте востоковедения, меня пригласили преподавать в Китай, в провинцию Ганьсу, которая находится на границе китайского, монгольского и тибетского миров. Я целый год учила китайцев русскому языку в надежде пересечь эту границу, но в последний момент мне отказали. Скорее всего, просто побоялись пускать в бедную, полудикую страну сотрудницу университета, иностранку. Но тут накануне моего отъезда случился большой прием, на котором китайское руководство провинции благодарило иностранных преподавателей за их труд. И вот я сижу скучаю среди незнакомых людей, а рядом со мной скучает китайская женщина постарше меня. Довольно смешная, в кофточке и приспущенных чулочках. Мы попробовали общаться и большую часть приема прохохотали. А назавтра ко мне пришли китайские дяденьки в костюмчиках с вопросом: мне билет до Синина или сразу до Лхасы? Женщина на приеме оказалась вторым секретарем провинции Ганьсу. Китайские чиновники решили, что мы подруги, и побоялись отказать мне в моем желании увидеть Тибет.

Следующий месяц я в компании друзей-коллег (итальянец, англичанка, два американца) путешествовала по Тибету. Несмотря на географическую и культурную близость, Тибет оказался совсем не похож на Монголию. Монголия по сравнению с ним была страной, встроенной в мировую цивилизацию. Не знаю, как сейчас, но тогда это был даже не прошлый, а позапрошлый век. И потом, Северный Тибет и Южный Тибет — это совершенно разные области. Номады живут в палатках и топят по-черному кизяком. В то же время в одном монастыре мы познакомились с женщиной, которая говорила на чистом французском языке. Местные почитали ее как царицу. Женщина была родом из княжеской семьи, училась во Франции, потом вернулась домой и чудом выжила во время войн и культурной революции. Такие хитросплетения судеб, конечно, удивляли. Но в остальном это была жизнь как везде. Только очень бедная и в очень тяжелых условиях: под палящим солнцем на высоте 4000 метров над уровнем моря. И без всякой мистики, про которую так любят снимать кино. Наверное, я все-таки не очень впечатлительный человек.

Узкая тема для широкого круга читателей

Востоковедение — не самое магистральное научное направление. Тем более монголистика. Но в мире Монголией интересуются. Есть хорошие специалисты. Один из них — шведский ученый Ян-Олоф Свантессон. После моего возвращения из Тибета он пригласил меня поработать в Швеции. В 90-е жить было непросто, и это было хорошим предложением. Результатом нашего сотрудничества стала книга “The Phonology of Mongolian”. Она посвящена проблемам современной монгольской фонологии и в нашем мире очень востребована. Во всяком случае, чаще всего меня цитируют в связи с “The Phonology of Mongolian”.

© Высшая школа экономики

В 2004 году я защитила докторскую диссертацию, и мой учитель и старший коллега Сергей Юрьевич Неклюдов порекомендовал меня в РГГУ, в Институт восточных культур и античности. Мне нужно было организовать там отделение Монголии и Тибета (тогда оно называлось «Монголо-тибетская филология»). В 2006 году мы его открыли, и много лет успешно готовили студентов. А уже в 2017 году в составе Института классического Востока и античности я оказалась в Вышке.

Все эти годы я преподаю, читаю лекции и пишу книги. В основном это научные труды. Но не все. В пандемию, когда появилось чуть больше времени, я написала книжку рассказов «Тэртон Мандавасарпини был сумасшедшим». Я ее писала для своих друзей и тех, кто, как я, любит и знает Монголию. А совсем скоро, к моей юбилейной октябрьской конференции, в издательстве НИУ ВШЭ выйдет моя последняя книга на основе старых монгольских обрядников. Но я не собираюсь на этом останавливаться и хочу сделать для монголоведения еще что-нибудь полезное.

11 августа