Образы прошлого в публичном пространстве
Текст на сайте «Окон роста»
Исторические репрезентации – неотъемлемая часть культуры и публичного дискурса. Ежегодно выходят десятки фильмов на историческую тематику, исторические романы занимают важное место на литературном рынке, проводятся тематические выставки, посвященные конкретным историческим событиям и личностям. Образы прошлого, связанные даже с такими далекими от нас периодами, как Античность и Средневековье, становятся предметом жарких дискуссий в медийном пространстве и зачастую выступают яркими иллюстрациями современности. Изучение исторических образов занимает важное место в современных гуманитарных и социальных науках, прежде всего в публичной истории, а также ряде близких к ней междисциплинарных направлений, например medievalism studies. Являясь мостом между академическим и массовым знанием о прошлом, она изучает разные способы взаимовлияния этих форм знания о прошлом, легитимируя многие темы для ученых и делая доступными результаты работы исследователей для широкой публики. Об этом рассказали «Окнам роста» Александр Русанов и Александра Колесник.
Публичная история и изучение образов прошлого
Публичная история (в английской версии – public history) – относительно новое междисциплинарное направление гуманитарных и социальных наук, которое способствует совместному изучению прошлого и разнообразных исторических практик (коммемораций, музейных экспозиций, мест памяти), а также специфики бытования истории в публичном пространстве в целом. Как вид деятельности она возникла во второй половине 1970-х годов в США и быстро там институционализировалась: был создан журнал «Публичный историк» (The Public Historian), первое профессиональное сообщество «Национальный совет по публичной истории» (National Council on Public History, NCPH), а также открыты первые магистерские программы по данному профилю. Параллельно с этим в Великобритании и ФРГ активно развивались исторические семинары (history workshops), направленные на обсуждение истории за стенами университета и вовлечение широкой аудитории в исторические практики. Чуть позже в Австралии, Новой Зеландии и Канаде начали работу проекты по ревизии национального прошлого и осмыслению постколониального статуса этих стран.
Появление публичной истории было связано с несколькими факторами. Прежде всего это масштабные общественные изменения во многих западных странах после массовых протестов конца 1960-х годов, которые повлияли также на академические сообщества и университетскую культуру. С этими процессами связана и трансформация предметного поля исторической науки. Усиление движения «новых левых» в университетах стимулировало интерес к истории общественных объединений, истории «обычных людей» и истории «снизу». Ученые начали активно записывать и собирать воспоминания участников войн, жертв репрессий и притеснений, делать фотоархивы и фотовыставки, снимать документальные фильмы и выступать на радио и телевидении. Исследователей стала интересовать не только история институций и политических образований, но прежде всего история и повседневность отдельных людей и сообществ. В фокусе внимания историков появились разные культурные явления и процессы – ментальности, чувства, отдельные практики, быт, традиции.
Во-вторых, на фоне кризиса роста университетов в 1970-е годы возник вопрос практического применения исторических знаний. Многие ученые стали поддерживать идею расширения границ компетенций историков, считая, что их навыки необходимо использовать за пределами академии – в медиасфере, культурных индустриях и бизнесе. Историки начали тесно сотрудничать с разными компаниями и административными учреждениями в поисковых, консультационных и архивных целях; подключились к работе с государственными и частными музеями в подготовке экспозиций и туристических экскурсий, а также со СМИ, выступая с комментариями и научно-популярными лекциями. Более того, появились историки, которые в своей профессиональной работе начали ориентироваться не только на коллег-ученых, но и на широкую аудиторию читателей, заимствуя литературные приемы из детективной прозы, романов и приключенческих новелл. Например, работы и романы историка Умберто Эко получили признание как в академии, так и среди читателей по всему миру.
Публичная история в том числе способствовала расширению тематического спектра исторической науки и ее демократизации. Внимание к «простым людям», особенно в американской академии, граничило с вниманием к тем агентам, которые долгое время оставались в тени и «подавлялись» (так называемые subalterns), – представители национальных и сексуальных меньшинств, маргиналы, женщины, неформальные сообщества. Вместе с тем публичная история стала альтернативой университетской карьере, что трансформировало представление о профессии историка.
Среди задач публичной истории ключевой является трансляция академического знания доступным и понятным языком. Ученые, имеющие профессиональное историческое образование, стремятся покинуть «башню из слоновой кости» и начать говорить не только с коллегами-историками, а с самыми разными читателями и слушателями. Во многих западных странах историки активно включены в работу с музеями и подготовку тематических выставок. Они выступают на радио и телевидении, ведут рубрики в газетах и журналах (например, The Telegraph, The Guardian, The Independent, The Times). В США и Великобритании есть историки, которые стали настоящими телевизионными звездами. Например, Дэвид Старкли и Люси Уорсли, известные своими передачами на BBC. Ученые находятся в постоянном поиске новых форм разговора об истории и прошлом. Например, нередко историки выступают консультантами на съемках фильмов и телевизионных сериалов; публикуют комиксы и графические романы на исторические темы; участвуют в создании масштабных тематических исторических парков (один из ярких примеров – парк о колониальном Вильямсбурге в США).
Во многих странах существуют профессиональные ассоциации публичных историков, которые часто выступают посредниками между университетом и государством, бизнесом и публичной сферой в широком смысле. В 2010 году была создана Международная федерация публичной истории (International Federation for Public History (IFPH)). Историк Серж Нуаре отмечает, что важной задачей публичной истории сейчас стало формирование международной сети публичных историков для лучшего понимания механизмов такого посредничества в разных странах (он называет такую публичную историю глокальной).
Вторая ключевая задача публичной истории состоит в поиске тех аудиторий и сообществ за пределами академии (т.е. «публики» в широком понимании), которые готовы вступить в диалог. Публичные историки активно включены в работу с разными локальными сообществами с целью документации и архивации их истории, а также для привлечения непрофессиональной аудитории к рефлексии о прошлом. Сами ученые отмечают, что публичная история предполагает не трансляцию историками своей экспертной оценки, а производство нового знания вместе с публикой (историк Майкл Фриш вводит понятие «разделенная власть» (shared authority)). В западных странах ученые разрабатывают разные исторические практики, ориентированные на любых участников.
Наконец, одна из важнейших задач публичной истории состоит в изучении циркуляции исторических образов в культуре для лучшего понимания массовых представлений о прошлом и их трансформаций. Эта проблема активно обсуждается в последние десятилетия в ходе дискуссий о феномене исторических представлений. Она обозначена широким набором сюжетов – от репрезентаций прошлого в кинематографе, литературе, музыке, городской культуре (памятники, граффити и стрит-арт, сообщества реконструкторов) и музейном пространстве до коммеморативных практик и мест памяти.
Являясь мостом между академическим и массовым знанием о прошлом, публичная история изучает также и разные способы взаимовлияния этих форм знания. Размывание их границ, как отмечает историк Джером де Гру, в целом стало отличительной чертой современности.
Исследования медиевализма
С проблематикой, заданной публичной историей, тесно связан ряд других междисциплинарных направлений. Одно из них – исследования рецепции и интерпретаций наследия западноевропейского Средневековья в Новое и Новейшее время, т.н. medievalism studies. Они получили развитие с начала 1970-х годов, став ответом на рост общественного интереса к прошлому и его популяризации в Западной Европе и США в 1960-е годы. Средние века привлекали особое внимание. Так, немецкоязычные газеты писали в это время о «средневековом буме» (Mittelalter-Boom) в Германии и Австрии.
В англоязычном мире появление medievalism studies связано с группой, сложившейся вокруг англо-американского историка Лесли Дж. Уоркмана (1927–2001) в ходе проводимых им с 1971 года регулярных тематических конференций (самая известная из них, в Западном Мичиганском университете (Каламазу), проводится до сих пор). В 1979 году Уоркман основал журнал Studies in Medievalism, остающийся и поныне наряду с начавшим выходить в середине 1980-х годов The Year's Work in Medievalism важнейшим изданием данного направления. Нужно отметить, что на ранних этапах medievalism studies воспринимались как маргинальное, «любительское» направление, находящееся вне академических институций. К примеру, сам Уоркман до середины 1980-х годов оставался независимым исследователем, а журнал Studies in Medievalism издавался частным образом до 1990 года.
Независимо от североамериканских medievalism studies с конца 1970-х годов близкие к данному направлению исследования проходили в немецкоязычной традиции, где они получили название Mittelalter-Rezeption. Точкой отсчета может считаться одноименная конференция, прошедшая в 1979 году в Зальцбурге (Австрия), а также подготовленный по ее итогам сборник. В 1980-х годах в Австрии, ФРГ и ГДР прошел ряд тематических конференций. Основные представители данного направления, в отличие от своих англоязычных коллег, как правило, оставались частью институализированного академического сообщества.
Название направления отражает двоякий характер его исследовательского поля, поскольку в английском языке слово medievalism означает и присутствие Средних веков в современности, и исследования этого периода (то, что в русскоязычной традиции называется медиевистикой). Наряду с научной рецепцией Средневековья немецкие ученые изучали и вненаучные формы. Объектом medievalism studies оказываются любые образы и реконструкции Средневековья в культуре. Более того, влияние политических или иных представлений на медиевистические исследования, в частности роль национальных и шовинистских идеологий в классических трудах XIX – первой половины XX века, стало одним из ключевых тем medievalism studies.
К началу 1990-х годов исследования средневековых образов развились в признанную академическую дисциплину, особенно влиятельную в США, Великобритании и Австралии, где регулярно проводятся конференции, выходят книжные серии и специализированные журналы (при этом с конца 1990-х годов можно наблюдать некоторое падение интереса к данному направлению в немецкоязычных исследованиях). Исследовательское поле medievalism studies остается дискуссионным. Не утихают споры: к каким дисциплинам их отнести – истории, истории искусства, истории литературы, cultural studies? возможно и нужно ли сочетание подходов этих различных областей знания? можно ли вообще говорить о чем-то общем в исследованиях, посвященных средневековым образам в академической живописи XIX века, и, например, в практиках современных сообществ реконструкторов?
Медиевализм и публичная история
Исследовательское поле и подходы medievalism studies изначально были близкими к полю публичной истории. Однако в последнее время эта связь становится все более заметной. Начавшись во многом как рефлексия ученых-медиевистов о связи их дисциплины в современном мире, medievalism studies значительно расширили свои подходы. Рецепции Средневековья все чаще анализируются в контексте социологии, memory studies, исследований популярной культуры. Все больше внимания уделяется связи представлений об этой эпохе с ключевыми проблемами современного мира и, соответственно, их интерпретации в популярной культуре.
Примечательны кинообразы Средних веков, в которых медиевальные сюжеты оказываются инструментом актуальной социальной критики, политической риторики и просто способом разговора о современности. Так, британская комедия «Монти Пайтон и Священный Грааль» (1975 год) является примером переосмысления Средневековья в XX веке. Романтизм, дикость и варварство Средних веков противопоставляются банальности телевизионного шоу XX века. И в том, как создатели фильма обыгрывают это противопоставление, заключается его основной комический эффект. Создатели фильма, комик-группа «Монти Пайтон», высмеивают разные атрибуты рыцарства, даже езду на лошади: ни у одного из героев фильма нет настоящего коня, однако зритель слышит топот копыт, имитированный стуком кокосовой скорлупы. В то же время в фильме специфические «средневековые» диалоги. Один из стереотипов, которым наградили схоластов (средневековых интеллектуалов), – это умение вести бесконечно длинные и сложные диалоги о предельно умозрительных вопросах теологии и метафизики. Персонажи фильма только и делают, что ведут беседы, уточняя бесконечные детали и подробности, хотя предметы этих обсуждений предельно просты, очевидны и секулярны: почему вместо лошадей используются кокосовые орехи, сколько взмахов крыла в секунду делает ласточка, тонет ли дерево в воде. Неудивительно, что этот фильм, представляющий собой набор символов того, где, почему и как люди видят себя сегодня, и ставящий вопросы об идентичности в широком смысле этого слова, стал предметом исследования самых разнообразных направлений – от политической философии до queer studies.
Важнейшей задачей современных medievalism studies стал пересмотр традиционной западноевропейской интерпретации средневекового наследия. Хотя анализу роли медиевализма в конструировании национальных мифов было уделено огромное внимание уже с самого начала medievalism studies, данный вопрос получил новое значение на пересечении этого направления с постколониальными исследованиями. Этому способствовал и ряд крупных скандалов, нашедших широкое отражение в медиа. Показателен пример из области международных отношений: после 11 сентября 2001 года президент США Дж. Буш-мл. в одной из речей заявил о начале крестового похода против терроризма. Использованное им понятие crusade широко применяется в английском языке вне прямых исторических коннотаций. Однако в данном случае в мусульманском мире оно было воспринято как прямая отсылка к событиям XI–XIII веков и вызвало крайне негативную реакцию. Этот случай ярко демонстрирует, что образы западного Средневековья, хотя и становятся частью культурного багажа жителей почти любого уголка мира (в частности, посредством популярной культуры, например голливудского кино), не теряют внутренних противоречий и могут легко стать частью современного дискурса.
Связан с обозначенной проблематикой проект авторов интернет-ресурса Public medievalist, посвященный вопросу рас и расизма в современном использовании средневековых образов. Как правило, публикации связаны с острыми конфликтами, возникающими в современном североамериканском обществе. В частности, в статье К. Мондшайна анализируется скандал, связанный с тем, что в феврале 2018 года генеральный прокурор США назвал институт шерифов «англо-американским наследием», что вызвало в прессе шквал обвинений в расизме. Автор статьи, отмечая фактическую корректность подобного утверждения, особо акцентирует внимание на сложности использования в публичном дискурсе средневековых образов, поскольку они легко могут стать орудием (be weaponized) современных идеологий, в частности расизма. Именно такие проблемы и мыслятся как область деятельности публичного историка-медиевиста.
Медиевализм и публичная история в России
Публичная история в России является сложным и крайне проблемным полем, в котором на данный момент нет отлаженных механизмов выстраивания диалога между профессиональным сообществом ученых, «публикой», государством и медиа. Как нет и адекватного языка трансляции академического знания для разных аудиторий без его искажения и упрощения. Продолжает сохраняться государственная монополия на историческое знание и историческую политику. Недавние события, связанные с установкой ряда исторических памятников (например, князю Владимиру в Москве, Ивану Грозному в Орле, Александру III в Ялте), попыткой введения «единого учебника по истории», учреждением новых государственных праздников (самый неоднозначный среди них – День народного единства), демонстрируют отсутствие диалога между профессиональным сообществом и властями.
Как представляется, перспективным полем для анализа некоторых из этих проблем (и, возможно, поиска путей их решения) могут стать исследования рецепции средневековых образов. В современной России ситуация для будущих medievalism studies, на данный момент мало представленных в отечественной науке, двойственна. С одной стороны, западноевропейское Средневековье, без сомнений, входит в культурный багаж любого жителя нашей страны замков и рыцарей. При этом их интерпретации гораздо ближе западноевропейским, нежели, к примеру, ближневосточным. Особенно сильна негативная интерпретация этой эпохи – опасениями «отката в какое-то темное, мрачное Средневековье» наполнена современная политическая публицистика. В этом можно отчасти увидеть наследие советской массовой культуры, где Средние века представали как время, когда немногие светочи прогресса борются против всеобщего невежества и косности. В качестве примера можно привести повесть А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом». При этом иные образы, например романтический, были представлены гораздо реже.
С другой стороны, интересно приложить разнообразные подходы современных medievalism studies к использованию в публичной сфере и популярной культуре понятия «древнерусское». Показательно, что к нему практически не применяется «темный» образ – возврата в Древнюю Русь вроде бы никто не опасается. При этом роль массовых представлений о ней в российском публичном пространстве, конечно же, значительна и во многом напоминает роль медиевализма в западноевропейских государствах. Это связано и с прямым влиянием западной традиции, например, на романтическую национальную историографию и литературу, и со схожей ролью образов русского Средневековья в культуре и обществе XIX века.
Соответственно, в России можно говорить о двух «Средневековьях»: не совсем чужом и своем. Насколько они различны? Если в фильме С.М. Эйзенштейна «Александр Невский» (1938) отличия между медиевальными рыцарями и древнерусскими новгородцами очевидны, то в современном публичном дискурсе и популярной культуре (например, в фильме А.Ю. Кравчука «Викинг») границы между ними зачастую размыты и нуждаются в дальнейших исследованиях. Можно надеяться, что изучение этих представлений в рамках публичной истории и medievalism studies может показать важные аспекты представлений российского общества о своем прошлом и в первую очередь настоящем.
С апреля этого года в Вышке начал работу инициативный академический проект Кадрового резерва «Образы культуры: языки, сообщества, практики». Участники проекта ведут регулярную рубрику на базе научно-образовательного портала IQ HSE (https://iq.hse.ru/publichistory), посвященную изучению и интерпретации средневековых образов в популярной культуре ХХ века – от кино и популярной музыки до сообществ реконструкторов и городской культуры. Одна из задач проекта – обсуждение разных дисциплинарных подходов к изучению неакадемических форм знания о прошлом и способов их циркуляции в культуре. Привлечение к диалогу совершенно разных читателей, как коллег-гуманитариев и публичных историков, так и производителей компьютерных игр, блогеров и кураторов музейных выставок, может позволить очертить границы публичной истории, понять ее состояние и возможности в современном российском контексте.