«Мы заслужили доверие общества, и активизм в сфере сохранения наследия стал заметен»

Уметь говорить с властью – это тоже профессия, особенно когда мотивом к этому навыку служит не формальная обязанность, а внутреннее стремление к справедливости и уважение к исторической памяти. Анор Тукаева, выпускница магистерской программы «Государственое и муниципальное управление», заняла позицию не чиновника, а активиста, чтобы через деятельность фонда «Крохино» и проекта «ПроНаследие.Медиа» привлечь внимание общества и государства к проблеме сохранения архитектурных памятников. В интервью «Конструктору успеха» она рассказала, как знакомство с российской глубинкой меняет мировоззрение, почему в России привыкли избавляться от прошлого, как построить искусственный остров ради идеи и с чего начать жизнь активиста.

Каким было ваше первое образование и почему пошли учиться дальше?

Я закончила МИРЭА как инженер-робототехник, но поняла, что техническим специалистом быть не хочу. У меня совершенно не инженерный склад ума, но технические знания, как оказалось, мне очень пригодились в проектах, связанных с памятниками архитектуры. Мне очень не хватало хорошего гуманитарного образования, и когда я стала искать программы, особых сомнений, где его получить, не было. На тот момент Вышку уже знали все и горячо рекомендовали. Я специально выбрала программу «Государственное и муниципальное управление», довольно широкую в плане знаний и применения. В конце концов мой выбор мы обсудили на семейном совете, и все проголосовали за.

С каким профессиональным опытом вы подошли к обучению в магистратуре?

Я не успела поработать по специальности робототехника. Да и не планировала. Закончила МИРЭА и сразу же поступила в магистратуру Вышки.

На ваш взгляд, правильно ли совмещать учебу с работой?

Если она связана с тематикой обучения, то это только на пользу. В магистратуре я сразу пошла работать в Лабораторию муниципального управления, а на втором курсе уже вышла на фуллтайм в консалтинг. Это было не затруднительно, поскольку занятия в магистратуре проводились вечером. Вышка в этом плане дает возможность обойтись без жертв.

Вы добились успехов на академическом поприще. Что помешало продолжать карьеру в этом направлении?

Я по натуре человек деятельный, мне хочется делать и видеть результат своего труда. Но научная работа в сфере социальных наук не предполагает видимых изменений в обозримом будущем. Да, поначалу я вовсе не была отличницей, даже наоборот – была самой слабой в своей группе, поскольку не имела гуманитарного бэкграунда. Однокурсники пришли на программу с «менеджмента» или «политологии» и по многим базовым дисциплинам были на голову выше, чем я.

Нужно было приложить реальные усилия, и довольно скоро я стала первой в рейтинге. Такая конвертация в другую область тоже стала для меня важным этапом обучения и вызовом для мышления, когда тебе нужно много освоить в контексте другого образования и в целом думать по-новому. Этот навык очень пригодился мне в дальнейшей профессиональной жизни.

Научная деятельность, в лаборатории и в рамках учебных курсов, была интересной и нужной, за это я благодарна Вышке. Я участвовала в экспедиционных проектах, которые до сих пор реализуются лишь в нескольких департаментах и школах, включая культурологию и социальные науки. Уникальный опыт для студентов и будущих управленцев, которые планируют жить и работать в нашей стране, понимая, как здесь все устроено, почему так, а не иначе.

Ваши отношения с Вышкой закончились с получением магистерского диплома?

В прошлом году я окончила курс МВА по управлению благотворительными организациями в Школе профессиональной филантропии, этот курс как раз был организован фондом «Друзья» совместно с ВШЭ. Поэтому и мое третье образование так или иначе получено в стенах Вышки.

Когда вы заинтересовались темой архитектуры и как она стала вашей профессией?

Архитектура меня интересовала всегда, с точки зрения эстетики и комфортности среды обитания. Это один из важнейших элементов городской культуры, который присутствует в нашем ежедневном контексте. Когда я работала в лаборатории муниципального управления Вышки, то много ездила по глубинке, наблюдала различные процессы, происходящие в провинции и скрытые от глаз большинства.

Несмотря на то, что научную работу я писала по теме здравоохранения, это не мешало мне вникать в остальные сферы жизни. Особенно учитывая то, что архитектурная составляющая среды городов и сел – это то, что бросается в глаза прежде всего, помимо тотальной бедности, разрухи и отсутствия инфраструктуры.

Мемориальные объекты и значимые с точки зрения исторической среды здания невозможно не заметить. Они являются зримыми и метафизическими доминантами территорий. Со временем это стало занимать меня все больше, а интерес к архитектуре начал трансформироваться в активизм в сфере сохранения культурного наследия.

Решающим в вопросе защиты архитектурного наследия как жизненной позиции стало мое путешествие, не связанное с работой или учебой, в Крохино, и знакомство с затопленным храмом-маяком. С того момента у меня полностью поменялся жизненный вектор. Сначала я инициировала волонтерский проект по сохранению мемориального объекта в Крохино, а затем учредила благотворительный фонд. Теперь благотворительность в сфере сохранения культурного наследия – моя профессия.

Что не так с сохранением архитектурного наследия в России? Речь идет не только о дешевых пластиковых окнах в исторических зданиях XVII века, верно?

Прежде всего, проблема в отсутствии соответствующих приоритетов в государственной культурной политике. О сохранении архнаследия не говорят, не создают специальных государственных программ, не выделяют достаточно средств. Отсюда значительный дефицит бюджета на консервацию и реставрацию объектов культурного наследия. Только 10% бюджета министерства культуры – а мы понимаем, что весь его бюджет по сравнению с другими сферами крайне мал – идет на сохранения объектов наследия. Хотя учитывая бедственное положение этой сферы, пропорция должна быть обратной.

Вследствие такого отношения государства и само общество не интересуется этой темой так, как следовало бы. Плюс к этому не решена системная проблема с собственниками и пользователями объектов культурного наследия. Около 30% памятников не имеют ни собственника, ни пользователя, и по сути, в юридическом контексте, висят в воздухе. Есть и вовсе «несуществующие» объекты: здание есть, а никаких документальных подтверждений этому нет, нет даже статуса «бесхозяйного имущества», такие вот здания-призраки. С нашим объектом в Крохино была примерно такая история, и мы долгое время не могли согласовывать проведение каких-либо работ. К сожалению, без активного участия государства такие вопросы не решаются, в принципе.

Лично я столкнулась с тем, что даже если ты покупаешь памятник архитектурного наследия, то тебе никто не разрешит вот так просто его восстанавливать без «госпрорабов» за космические деньги, при этом – и бюджет тоже на это никто не выделит.

Это только верхушка айсберга. Проблемы повсюду: от отсутствия финансовых механизмов и забюрократизированности процесса передачи объектов и введения их в экономический оборот, до недоверия, причем обоснованного, к частным пользователям. Много ценных исторических зданий было уничтожено путем варварской реставрации.

Мне кажется, суть такого отношения к прошлому и наследию России лежит в философском поле. В ХХ веке нас научили строить будущее на пепелище старого, из-за чего культура сохранения и созидания была просто стерта. Люди разучились хранить в пользу «прогресса», и очень сложно выйти из этой парадигмы, особенно в рамках государственного управления, хотя очевидно, что мир уже другой. Пока что возврат к сохранению своей истории происходит в рамках точечных инициатив, отдельных институций, благотворительных фондов, групп активистов, главная задача которых – обнажить проблему и повлиять на государственную систему, заручившись поддержкой общества.

Это сложный процесс, требующий колоссальных ресурсов и с точки взаимодействия с обществом, и с точки зрения построения эффективных коммуникаций с чиновниками. Дело не только в финансах: даже если все будет восстановлено, но не включено в социокультурную среду и экономическую жизнь территорий, ничего не изменится, у любого памятника архитектуры должен быть живой контекст.

Не пытались ли вы занять позицию регулятора и влиять на процессы сверху? Учитывая ваше образование.

Это вопрос об очевидных результатах своей работы, которых я, будучи чиновником, не увидела бы примерно никогда. Мне крайне тяжело вкладывать ресурсы во что-то абстрактное и не быть полностью вовлеченной в процесс измеримых изменений. В этом смысле эффективнее активизм и воздействие на определенное сообщество через свой микроресурс, чем какая-то мнимая функция, выполняемая в полной оторванности от реальной задачи. Образование, которое я получила в Вышке, стало для меня скорее способом видеть картинку в целом, оно про глобальность и системность, нежели про карьеру. Для меня эта способность важнее и на много уровней выше исполнения конкретных обязанностей на конкретной государственной должности.

Насколько госструктуры и чиновники открыты к взаимодействию с такими «микроресурсами» как ваш фонд?

У нас был разнообразный опыт коммуникации с чиновниками. Первые восемь лет существования фонда были очень трудными, но наше упорство пробудило у чиновников ответный интерес и понимание по отношению к социокультурным инициативам. Сначала власти были удивлены тому, что такие общественные инициативы существуют. В 2017 году, когда меня пригласили на встречу с бывшим министром культуры Владимиром Мединским, мы не могли решить бюрократическую проблему, из-за которой общественным организациям отказывали в согласовании консервационных работ на объектах культурного наследия, не имеющих пользователя. Речь идет об огромном числе подобных памятников. В итоге мы услышали от министра культуры удивленный вопрос: а что, есть такие организации, которые, не будучи собственниками или пользователями объекта, хотят его сохранить?

И уж если отношение федерального чиновника к этой теме таково, то, увы, это подтверждает отсутствие такого государственного приоритета как сохранение культурного наследия, какие бы правки не вносились в очередную редакцию Конституции.

Тем не менее, процесс был запущен. За три последних года появились волонтеры культуры, как отдельная ветка волонтерства в России, и многое сдвинулось с мертвой точки. Хотя до сих пор чиновники любого уровня продолжают задавать один и тот же вопрос: «А вам это зачем?» Все пытаются нащупать в этом желании сохранить историю некую точку корысти, и лучше им ее хоть как-то обозначить, чтобы привести разговор к более-менее единому показателю «рентабельности».

Для нас кейс по сохранению затопленного храма в Крохино стал модельным. Он вобрал в себя максимум системных проблем в сфере сохранения наследия. Более восемь лет мы добивались того, чтобы объект стал де-юро зданием. При этом мы не стали ставить его на учет в качестве объекта культурного наследия, чтобы избежать излишних согласований и значительного увеличения смет. Теперь у нас сложилась определенная дорожная карта, которую можно реализовывать и на других мемориальных объектах.

Как история с храмом в Крохино переросла в фонд?

Сначала нужно было как-то искать финансирование на консервацию и сохранение храма-маяка в Крохино. Проект стартовал весной 2009 года, и в 2010 году я учредила фонд – эта история остается для меня ключевой и очень показательной. Это ресурсоемкий проект, поскольку уходят годы на то, чтобы обратить на себя внимание аудитории фонда. Несмотря на огромные трудности, мы заслужили доверие общества, и активизм в сфере сохранения наследия стал заметен. Процесс консервации и реставрации затопленного объекта – сложный, длительный. Это не тот случай, когда вы могли бы предъявить быстрый результат вскоре после сбора пожертвований. Да и сама сфера сохранения наследия – не самая популярная благотворительная тема в России.

Наверное, поэтому первые годы ушли на то, чтобы просто убедить людей не забрасывать нас тухлыми помидорами. «Ну что, много вы там насохраняли?» – спрашивают нас на каждом шагу люди, которые не очень понимают, как все это работает. Нет, не много. Потому что процесс реставрации и консервации делится на крохотные задачи, которые долго и скрупулезно воплощаются в жизнь: через инженерные изыскания, проектирование, конcтруирование и только затем реализацию тех или иных работ. Можно скорее говорить о том, много ли мы таких шажков совершили в рамках выбранного проекта. Скажем, за 10 лет работ в Крохино мы построили рукотворную дамбу, защищающую храм от воздействия волн и льда, возвели контрфорс к северной стене паперти, восстановили кладку подмытых стен храма, обустроили систему ледовой защиты храмового острова, состоящую из пирса и ледорезов, построили мостки и многое другое. Однако весь процесс реставрации в масштабах одного такого памятника может занять десятилетия.

На что живет фонд и как функционирует?

На пожертвования частных лиц и корпораций. Есть также гранты, которые выделяются на конкурсной основе, выиграл – получил, не выиграл – денег нет. Например, на следующий год мы остались без грантов. Мы делаем также краудфандинговые сборы на внешних площадках или на сайте, деньги дают люди, иногда компании. Все как и в любой другой НКО, существование организации – постоянный вопрос выживания.

Что вообще вас так зацепило в Крохино, что это за место и почему не уехали оттуда и просто не забыли его?

Крохино – это село, затопленное в начале 1960-х годов вследствие строительства Волго-Балтийского водного пути. В этой зоне остался полузатопленный храм – единственный, сохранившийся в России после строительства каналов, водохранилищ и гидроэлектростанций. Когда-то Крохино было довольно крупным поселением и значимым судоходным хабом, к тому же на этом самом месте когда-то находился древний город Белоозеро, тот самый, который упоминается в десятке древнейших городов Руси. Теперь на всём этом историческом пространстве остался храм-маяк, который не снесли, потому что использовали как маяк зоны затопления.

Со временем форватер в районе Крохино выпрямили и установили современные на тот период времени бакены, а храм-маяк стал не нужен, оставшись предоставленным водной стихии на предстоящие 60 лет. Первые годы мы работали здесь на собственном энтузиазме, нас поддерживали только волонтеры, которые приезжали из самых разных, порой неожиданных, городов – например, из Надыма или Уфы, хотя чаще всего волонтеры приезжали, конечно, из Москвы и Питера. После того как все возможные работы волонтерского – ручного – труда были закончены, мы приступили к инженерным вопросам, изысканию и проектированию.

Здесь вам и пригодится технический бэкграунд?

Да, я понимаю, что в целом происходит, и могу контролировать ход выполнения задач по консервации. Не будь у меня инженерного образования, с этим количеством терминов я бы сходила с ума. Два последних года мы занимались шпунтовым берегоукреплением и созданием искусственного острова. На мой взгляд, это колоссальный шаг для сферы сохранения наследия в России. Искусственные острова – прерогатива Эмиратов и других богатых государств. А в нашем случае это была еще и общественная инициатива, которую поддержали частные жертвователи. Это маленький, но очень важный шаг нашего общества на пути к сохранению наследия!

Что происходит с фондом сейчас? Расскажите, как его модернизируете?

В последние пять лет мы занимались не только проектом в Крохино. Прежде всего потому, что для видимых изменений в нашей сфере недостаточно одного спасенного объекта. Поэтому мы стали снимать документальное кино, создали небольшое медиа об активизме в сфере наследия – «ПроНаследие» и таким же образом планируем переименовать фонд. За время работы с храмом в Крохино мы обнаружили огромную информационный вакуум относительно защиты памятников архитектуры и в целом осведомленности общества о проблеме сохранения исторической памяти.

Сегодня активизм в сфере сохранения наследия стал значимой общественной инициативой. Правда, в узких кругах. СМИ пишут скорее о скандалах и драмах, когда что-то снесли, или наоборот, отстояли от сноса, но положительного контекста в медиа почти не найти. И уж тем более, мало кто рассказывает об активистах сферы наследия, которым удается что-то сделать малыми силами и средствами. А вопрос «что я один могу сделать» – остается одним из фундаментальных для российского общества. Мне кажется, что такого мотивирующего контента мало, но он очень нужен и мог бы быть спасительным. В первую очередь, для самих людей, но еще и для наших памятников.

Помимо этого в рамках фонда мы также занимаемся исследованиями, собираем мнения лидеров сферы, анализируем существующие барьеры развития. Просветительское и экспертное направления также стали важной частью нашей работы. В итоге мы решили переименовать фонд в более широкое и понятное название — «ПроНаследие», поскольку мы давно вышли за рамки одной точки «Крохино». К тому же из названия «ПроНаследие» хорошо считывается проблемная часть, оно отражает сферу нашей деятельности.

Я хочу быть активистом в теме сохранения наследия, что для этого нужно делать, куда идти?

Всегда можно найти тех, кто рядом и уже «в теме», и прийти в существующую команду. Или заразить кого-то своей идеей и начать с нуля, если есть понимание, что и где вы хотите сохранить или создать. Нужно начать с первичных вопросов, если это архитектурный объект, то первое – прояснить юридическую историю объекта. После этого можно будет разработать ту или иную дорожную карту, чтобы прикинуть, в какую сторону двигаться дальше.

Юридическую помощь можно получить в благотворительном формате?

Информационные запросы можно сделать самому, несколько лет назад мы выпускали небольшое пособие по тому, куда эти запросы нужно отправлять и каковы они должны быть по содержанию. Информацию можно получить в министерстве культуры и региональных органах госвласти, курирующих сферу культуры и сохранения объектов культурного наследия. Но в целом, любая крупная общественная организация, которая имеет отношение к защите памятников архитектуры, скорее всего, не откажет вам в первичной консультации. Хотя бы потому, что в этой сфере большинство людей – идейные. У нас такие звонки от активистов случаются 1-2 раза в месяц, и мы всегда стараемся помочь.