О теориях национализма

В современных исследованиях национализма с начала 1980‑х годов доминируют так называемые модернистские теории. Они исходят из того, что национализм возник только в новое время (модерн). Как модернисты выступают Эрнест Геллнер («Нации и национализм», 1983), Бенедикт Андерсон («Воображаемые сообщества», 1983), Эрик Хобсбаум и Теренс Рейнджер («Изобретение традиции», 1983). Швейцарский историк Каспар Хирши в своей недавней книге «Истоки национализма. Альтернативная история со времен античного Рима до Германии раннего нового времени» (2012) предлагает очень интересную критику модернизма.

The Prime Russian Magazine, 2013, 3 (24)

В периоды, когда правительства пытаются мобилизовать народонаселение для информационной войны, местами перерастающей в войну реальную, часто можно услышать рассказы о том, что объединяет «нас» — против «них». В таких ситуациях обычно используются аргументы о том, что объединяющими факторами выступают кровь, гены, почва, общая история, язык и культурные коды. Порой все эти термины, принадлежащие к разным и иногда несовместимым парадигмам, оказываются рядом в одном предложении. «У них это в крови — не любить нас», «У нас с ними общая история», «Это исконно наша земля» — подобного рода броские идеологемы быстро взлетают вверх и с резким сухим треском расправляются на ветру, как военные флаги. Поскольку флаги видны издалека большому количеству людей, на них равняться проще, чем на сложную мысль. Кроме того, считается, что за флаг нужно бороться, и бороться до последнего.

Объединение людей в группы — базовое обстоятельство человеческой истории, развивающейся от первобытных племен до политических партий (а иногда и в обратном направлении). Общество — не сумма индивидов, а сложная система, состоящая не только из отдельных людей, но и из групп, которые формируются по разным основаниям: на основе родства или веры в родство (семья), на основе общих интересов и места в производстве (класс), анатомии и поведения (гендер, субкультура), цвета кожи (раса), веры в общую историю и в значимость общего языка (нация и этничность — но не идеологически нагруженный «этнос»). Этот список можно продолжать до бесконечности, так как принципов объединения может быть сколько угодно много. Важно другое — то, как происходят такие объединения и к каким последствиям они ведут.

Национализм — это идеология

Относительно принципов, ориентируясь на которые объединяются люди, невозможно сказать, что они истинны или ложны, что они правильные или ошибочные, как невозможно это сказать про знамена, с которыми солдаты идут в бой. Эти принципы — не научное знание, а идеология. Идеология — это форма знания, которую невозможно оценить по критерию истинности и ложности. К идеологии применим другой критерий — прагматический: работает или не работает, и если работает, то насколько эффективно и как.

Существуют две трудности обсуждения идеологии. Во-первых, идеологию сложно оспорить. Идеологический рассказ может быть чистой правдой, даже замаскированной под научное знание, но то, что будет выдавать в нем идеологию — это запрет на попытки его рациональной критики или опровержения. Подобно тому как алкоголь сразу после попадания в организм в первую очередь выключает механизмы борьбы с собой, идеология первым делом блокирует возможность критического к себе отношения. Любые критические вопрошания объявляются самой идеологией чем‑то противоестественным, святотатством, кощунством или предательством.

Вторая сложность обращения к идеологии — тот факт, что за историю своего использования идеологические концепты обрастают таким количеством коннотаций, дополнительных значений и ассоциаций, что неподготовленный человек, вступающий в разговор о них, очень быстро начинает чувствовать себя как на минном поле — и в таком случае возникает желание поскорее сдаться в плен доминирующей идеологии.

Научное изучение национализма

Еще в конце XIX века французский историк Эрнест Ренан заявил, что нация — это ежедневный плебисцит. По его мысли, каждый человек, считающий себя принадлежащим к той или иной нации, ежедневно принимает для себя лично решение к ней принадлежать. Ни общий язык, ни общая территория, ни якобы общая кровь не суть реальные основания для принадлежности. Точнее, они могут стать основаниями, но в качестве предмета веры, то есть в качестве идей, которые задним числом обосновывают уже принятое решение. Иными словами, нации возникают не из‑за того, что существуют общие язык, территория, культура или кровь, а из‑за того, что человек принимает решение к ним принадлежать, уже впоследствии обосновывая свое решение ссылкой на язык, территорию, культуру и кровь, наделяя эти феномены особой значимостью, инвестируя в них свою веру. Само же решение основывается только на памяти: на воспоминаниях о том, что и вчера и позавчера и ранее принималось одно и то же решение принадлежать данному сообществу.

Если учесть, что до середины XX века в Европе была популярна совсем другая концепция нации — концепция, по которой нация основывалась не на решении индивида, а на таинственном зове крови и почвы, по отношению к которым любые индивидуальные решения рассматривались как вторичные и чрезмерное к ним внимание сигнализировало разве только о готовности стать предателем, космополитом, не помнящим корней и не уважающим память предков, — то мысль Эрнеста Ренана оказывается чрезвычайно прогрессивной для его времени.

Мейнстрим в исследовании национализма

Высказанная Ренаном идея стала ядром мейнстрима в социальных и гуманитарных науках только к 80‑м годам XX века, когда в 1983 году совершенно независимо друг от друга четыре историка выпустили книги, задавшие ориентир для последующих исследований национализма. Этими книгами были «Нации и национализм» историка Эрнеста Геллнера, сборник статей под редакцией историков Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера «Изобретение традиции» и книга Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества». Общими для этих работ были две мысли: во‑первых, что нация, чувство национальной принадлежности, патриотизм — не естественные явления, а конструкты, возникающие в умах людей в результате коммуникации и социального взаимодействия; во‑вторых, что все эти явления сформировались не ранее XVIII века, то есть представляют собой феномены достаточно поздние, относительно недавние, феномены модерна. Теории этих четырех авторов, а также всех тех, кто продолжил исследования национализма в схожем ключе, стали называть конструктивистскими из‑за приверженности первой мысли и модернистскими — из‑за приверженности второй. Конструктивизм и модернизм стали большими вехами в истории социальных и гуманитарных наук XX века, парадигмами, задающими ход исследований, а термины, находки и наработки перечисленных историков распространились и на другие области социального и гуманитарного знания. Например, термин «воображаемое сообщество» стал использоваться в литературоведении для обозначения множества не знакомых друг с другом читателей одной и той же книги или одного автора, на которых ориентируется писатель или которые организуются в группы фанатов. В исследовании новых медиа «воображаемыми сообществами» нередко называют группу фолловеров блога, твиттера или аккаунта в социальных сетях какого‑нибудь влиятельного опинионмейкера.

Социальный конструктивизм

Конструктивизм, или, как говорят чаще по отношению к обсуждаемым здесь теориям, социальный конструктивизм — это совокупность базовых, фундаментальных утверждений о мире, которые разделяют не только исследователи национализма (однако, при этом не все исследователи национализма — конструктивисты, о чем будет немного сказано ниже), но и представители других наук. Истоки конструктивизма можно найти еще в раннем Новом времени, например у итальянского ученого-энциклопедиста XVIII века Джамбаттисты Вико, который выдвинул мысль о том, что познать общество проще, чем познать природу, потому что общество сделано человеком, а природа — богом, и человеку проще познать то, что он сделал сам. Конструктивистом можно назвать и Иммануила Канта, который сказал, что научные законы были, есть и будут едины для всех наблюдателей в любой точке мира, но не потому, что мир везде и всегда устроен одинаково (этого мы никогда не сможем проверить), а потому, что всегда и везде одинаково устроены сами наблюдатели, то есть их познавательные способности («сколько ни идешь, отсюда никуда не уйти», как поет Гребенщиков). Кант, однако, ничего не говорит о том, откуда происходят и как сформировались познавательные способности. Они для него как бы изначально вшиты в человека, или, точнее, они и есть человек, подобно тому как компьютер в полном смысле слова — это не только железка, но и софт. Появившиеся уже после Канта социальные науки предложили свой ответ о происхождении познавательных способностей: эти способности — эффект, который общество и язык оказывают на сырую биомассу человека. Мир, в котором живут люди, — не одинаков, а, наоборот, разнороден и постоянно меняется, потому что состоит из множества жизненных опытов. В нем нередко невозможно отличить действительное положение дел от описания положения дел, да и само представление о том, что до и независимо от описания существует какое‑либо положение дел, — такое же описание, такая же идея, и все эти описания и идеи возникают в процессе общения и взаимодействия людей, то есть, иными словами, мир постоянно социально конструируется и реконструируется.

В приложении к национализму эта идея выглядит так: не существует никакой нации как сущности, не существует «русскости» или «английскости», не существует «исконной природы», не существует национального «гена», «крови», «зова предков», есть лишь истории о «русскости» и «английскости», о «природе», о «генах», о «крови», «предках», истории, которые люди рассказывают друг другу так часто, что начинают верить в самостоятельное существование того, о чем рассказывается, подобно тому как при вращении в темноте горящего факела возникает зрительная иллюзия огненного обруча.

Модернизм

Вторая мысль Геллнера, Хобсбаума, Рейнджера и Андерсона состоит в том, что феномен национализма, то есть веры в реальность нации и мобилизации людей вокруг этой идеи, возник не раньше XVIII века. Эти авторы опирались в своих построениях не столько на источники, сколько на здравый смысл и бытовые догадки, предлагая модели и идеальные типы обществ прошлого. Так, Геллнер писал о том, что до XVIII века крестьяне Европы чувствовали бóльшую солидарность со своими соседями по деревне, чем с какими‑либо более обширными коллективами, а немногочисленная европейская аристократия держала от них дистанцию при помощи использования ненародных языков и знания письменной грамоты. В XVIII – XIX веках социальные структуры европейских обществ резко меняются: большие потоки бывших крестьян устремляются в города, становящиеся центрами промышленного производства. В городах оказывается сложно жить землячествами, поэтому связь с прежними солидарностями уходит на второй план, уступая более общим объединяющим факторам — прежде всего общему языку и образованию. Образование же как раз к тому времени становится более доступным широким слоям населения. Доступ к нему перестает быть монополией аристократии, а власть переходит буржуазии. По Геллнеру, в этот момент происходит любопытная трансформация: если раньше аристократия удерживала свою власть при помощи поддерживаемой культурной и образовательной дистанции от крестьянства, теперь новая доминирующая властная группа, буржуазия, удерживает власть при помощи распространения универсализированных образовательных стандартов на как можно более широкие слои населения. Солидарность с людьми, которые учились по одним и тем же книгам и говорят на одном и том же языке, заменяет солидарность с людьми, родившимися и выросшими в одной деревне. Так и возникает национализм, то есть чувство единства на основе полученного по единым стандартам образования знания языка и культуры, а уже позже — идея нации, с помощью которой ученые с небольшим опозданием зафиксировали произошедшие в Европе изменения.

Бенедикт Андерсон выстраивает другую модель, которая, однако, также доказывает тезис о том, что идея нации и национализм появились не раньше XVIII века. Появление и быстрый рост печатной прессы и книг привели к изменению мышления европейцев: теперь, открывая газету за чашкой утреннего кофе, европейский читатель мог вместе с тем легко представить, что то же самое движение совершают в этот самый момент еще сотни других, не известных ему или ей лично читателей по всей стране. Что же касается книг, то распространение печатного станка совпало с появлением нового литературного жанра — романа. Характерное для новоевропейского романа описание действий, происходящих одновременно в разных местах, появление фраз вроде «перенесемся из Парижа в Марсель, где в это самое время…» привело к тому, что читатели научились моделировать в воображении события, происходящие одновременно в разных местах. (К слову об упомянутом выше кофе: вслед за некоторыми историками можно задаться вопросом о том, не стал ли этот напиток, привезенный Британией из колоний в Европу, также одним из факторов появления национализма, — ведь именно вслед за наполеоновской блокадой Британии последовал рост национального самосознания привыкших к тому времени к кофе, но еще разъединенных германских княжеств. С точки зрения некоторых искушенных в истории остроумцев, чувство смутного сонного неудовольствия от отсутствия привычной утренней чашки кофе сначала охватило большинство жителей отдельных германских княжеств, а позже привело к общему национальному негодованию по поводу причины исчезновения бодрящего напитка. Сложно сказать, было ли так на самом деле, но эта гипотеза по своей простоте и остроумию схожа с другими теориями «модернистов».)

Идеи Хобсбаума и Рейнджера в целом близки к идеям Геллнера и Андерсона. Их книга описывает то, как политические силы создавали представление о древности тех или иных традиций и выдавали совершенно новые идеи за старые. Заметим, что в целом после 1983 года, когда конструктивизм и модернизм в исследованиях национализма стали популярны, у исследователей национализма возникла уверенность в том, что все альтернативные объяснения разом утратили свою силу. Ученые были уверены в том, что повержен примордиализм, то есть концепция, согласно которой нации в виде бессознательного знания или тайного, скрытого под спудом наследия существовали всегда, томясь в темноте веков и ожидая своего часа. А ведь, как считается, именно примордиалистские смеси и настойки обычно опьяняют людей до такой степени, что те становятся воинственными ксенофобами. С точки зрения конструктивистов, после работ Геллнера, Хобсбаума, Рейнджера и Андерсона все эти потенциально опасные теории стали выглядеть как не более чем романтические сказки — романтические в смысле романтизма, то есть короткого периода в истории европейской культуры, когда идеи нации и национализма получают дополнительное измерение. Конструктивисты были также уверены в том, что преодолен эссенциализм, то есть вера в то, что нация — это реальная сущность, «эссенция», зов крови и почвы, откуда также один шаг до агрессии против «чужих». С точки зрения мейнстрима нации рассматривались теперь как концепты, идеи и слова. Другими словами, модернистские теории привели многих к убеждению в том, что теперь окончательно повержены национализм, нацизм, фашизм, расизм и ксенофобия, что теперь, после того как мистические покровы с них сдернуты, никакой образованный человек, обладающий разумом, не пойдет под ружье воевать за национальные интересы и не будет преследовать других людей, чем‑то отличающихся от него: различия будут существовать, но не будут становиться основой каких бы то ни было иерархий.

Эти надежды, однако, оказались слишком оптимистичными. Модернистско-конструктивистский анализ национализма не привел к исчезновению этого феномена. Стало меньше эссенциалистских теорий в социальных и гуманитарных науках, но эссенциализм вне науки, в повседневной жизни и в политической риторике, а также нацизм, фашизм, расизм и ксенофобия продолжают существовать, а иногда даже вспыхивают с новой силой.

Стоит также обратить внимание на еще одну особенность модернистских объяснений национализма: из‑за их невероятной популярности часто считается, что модернизм — единственная альтернатива примордиализма и что модернизм вообще синоним конструктивизма. Исследования средневековых коллективных идентичностей и лояльностей, однако, показывают, что обе эти идеи ошибочны, что понятие нации существовало, «изобреталось» и конструировались до XVIII века.

Критика модернизма

Швейцарский историк Каспар Хирши, выпустивший в 2012 году книгу «Истоки национализма. Альтернативная история со времен античного Рима до Германии раннего нового времени», не был первым, кто предложил эту идею. До него о существовании понятия «нация» до XVIII века говорили многие медиевисты. Проблема была в том, что их совершенно не слышали модернисты и те, кого убедили модернистские аргументы. Новаторство Хирши было в том, что он предложил как системную критику модернизма, так и свою версию «изобретения» национализма во времена позднего Cредневековья (несмотря на то что в названии книги присутствует «античный Рим»), которая может конкурировать с модернизмом по своим концептуальности, ясности и простоте. Рассмотрим подробнее эти две темы.

Хирши начинает свою работу с утверждения о том, что он конструктивист и негативно оценивает национализм как идеологию. В этом он солидарен с Геллнером, Хобсбаумом, Рейнджером и Андерсоном. Однако, с его точки зрения, эти авторы и их последователи неоправданно смешивали две не связанные идеи: убеждение в том, что нация — это конструкт, и убеждение в том, что нации появились в Новое время. Эти две идеи оказывались в умах исследователей до такой степени сращенными вместе, что, с точки зрения Хирши, когда какой‑либо историк заявлял о том, что нации существовали в Средние века, научное сообщество начинало подозревать его в приверженности примордиализму, то есть теории о том, что нации существовали всегда. Иными словами, считалось, что быть немодернистом — значит быть примордиалистом и неконструктивистом, хотя, в действительности, по Хирши, думать так — ошибка: можно быть конструктивистом, но не модернистом, можно доказывать, что идея нации была сконструирована до наступления Нового времени.

Такое сращение не связанных идей и популярность модернизма, по Хирши, проистекают из того обстоятельства, что модернисты писали картину развития европейской истории широкими мазками, с высоты своего полета не замечая не только деталей истории Нового времени, но и тем более деталей менее знакомой им истории Средних веков. Их теории убеждали читателей за счет простоты языка, здравого смысла и прогрессивности, то есть убежденности в том, что национализм — это плохо. Все это обеспечило им успех на несколько десятилетий. Кроме того, уверенные в том, что они раскрыли форму национализма, модернисты не считали нужным вникать в содержание этой идеологии. Они считали национализм просто иллюзией, не имеющей никакого референта в реальности. По мысли Хирши, иллюзорность в смысле отсутствия референта не означает, что такая идея иллюзорна в смысле ее воздействия на умы людей. Иллюзорная идея национализма обладала и обладает мощным мобилизационным потенциалом, эта иллюзия реальна по своим последствиям. Вместо этого Хирши предлагает обратиться к изучению содержания идеологий, к исследованию того, как национализм использовался не обществом в целом, о чем говорили модернисты, а разными социальными группами.

Далее, Хирши не согласен с Геллнером в том, что аграрные общества были замкнутыми. На самом деле, как утверждает швейцарский историк, в домодерновой Европе было множество социальных групп, которые были очень пространственно мобильны и связывали коммуникационными узами удаленные друг от друга территории. Такими группами были торговцы, ученые, знать и дипломаты. Они жили в городах, но много путешествовали.

Хирши идет еще дальше и упрекает модернистов в эссенциализме, в том, с чем, казалось бы, они и боролись: с его точки зрения, многие из них, особенно Геллнер, описывали домодерновые общества как естественные, а модерновые, индустриальные — как несколько ненормальные.

Хирши не согласен и с тезисом Андерсона о том, что национализм основан на переживании чувства одновременной сопричастности каким‑то историческим событиям, которое возникает синхронно у не знакомых лично друг с другом людей. Он утверждает, что очень часто национализм основан на культе прошлого, героев и традиции, то есть на переживании сопричастности с фигурами и символами прошлого, а не настоящего. Кроме того, продолжает швейцарский историк, разве нельзя говорить о воображаемых сообществах применительно к сообществам и поселениям древности и Средних веков? Ведь их жители тоже не всегда могли в один и тот же момент находиться в физическом контакте со всеми другими жителями своего поселения. Воображение задействовалось и тогда, а значит, неверно говорить о том, что воображаемые сообщества появились только в Новое время.

Наконец, Хирши считает, что модернисты не правы в предположении, что любой национализм без исключения стремится к установлению национального государства, то есть такого государства, в котором политические границы совпадают с границами культурными. С точки зрения Хирши, символические цели, такие как чистота культуры, языка и честь, также важны. Стремление защищать их не обязательно приводит к стремлению создать национальное государство, как, например, не стремятся создать свое государство болельщики какой‑либо спортивной команды, они лишь трепетно относятся к символам любимой команды.

Теории самого Хирши посвящена большая часть его двухсотстраничной книги. Она основывается на кропотливом анализе массы исторических документов, пересказывать содержание которых здесь было бы излишним. Поэтому сформулируем его главный тезис. Модернисты считали, что существовавшая в Средние века единая христианская Европа с единой светской и духовной властью препятствовала появлению национализма, регионализма и сепаратизма. Однако на самом деле национализм — прямое следствие империализма. Он возник в позднем Средневековье как результат борьбы политических образований, каждое из которых стремилось стать империей, но не могло, так как сдерживалось конкурентами. Такая конкуренция в итоге трансформировала жажду монарха обладать универсальной властью в соревнование сообществ, организованных на основе абстрактных символов и ценностей, национальной гордости и отвержении всего культурно чуждого. Иными словами, мультиполярная борьба за имперскую власть над максимально большими территориями трансформировалась под действием конкуренции в соревнование культур за доминирование на хотя бы какой‑то выделенной территории, что и называется национализмом.

Таким образом, модернизм не стал финальной точкой ни в развитии националистических идеологий и вытекающих из них агрессивных практик, ни в их научных исследованиях. Модернизм был и остается привлекательным по той же причине, по которой он ошибочен: он опирается на здравый смысл, он прост и прогрессивен. Его популярность подобна моде. Теория же Хирши содержит попытку примирить два, казалось бы, несовместимых явления — национализм и империализм.

Оригинал статьи: http://primerussia.ru/article_materials/397