«Философ может докопаться до абсолютного первопринципа»

Диана Гаспарян — доцент кафедры онтологии, логики и теории познания факультета философии ВШЭ. По результатам студенческого голосования она стала одним из лучших преподавателей,читавших лекции на этом факультете в минувшем учебном году.

― Диана, вы стали лучшим преподавателем на философском факультете. Кто ваш «электорат»?

― Думаю, что это первокурсники философского факультета, которым я читала обширный курс по онтологии и теории познания. Курс этот продолжительный, рассчитан на два года, и мне было несколько волнительно осваивать его с первокурсниками. Дело в том, что он достаточно концентрированный, вмещает в себя структурное знание о философии вообще. Поэтому с первокурсниками было боязно взаимодействовать, ведь у них пока нет реальной историко-философской базы, они еще не знают контекстов. Но меня порадовали результаты голосования.

― Как вы вообще относитесь к этому конкурсу?

― Обычно я слежу за информацией на портале Вышки, и узнала заранее, что проходит этот конкурс. Надо сказать, что мне было любопытно, как он проводится технически. В связи с этим у меня возникли вопросы к самой технологии голосования. Мне показалось технически несовершенным то, что преимущество было у тех, кто вел занятия ближе к моменту голосования. Но я с любопытством следила за результатами, так как мне была интересна активность студентов, было интересно, удастся ли их заинтересовать. После объявления результатов специально обратила внимание на статистику голосования на факультетах. Меня порадовало и удивило, что лидером стало наше отделение востоковедения, что, наверное, объясняется высокой активностью первокурсников.

Конечно, интересно, по каким критериям нас, преподавателей, студенты оценивают. Мой опыт общения со студентами показывает, что их интенция очень здоровая. Сознательно или бессознательно, но они обращают внимание на интерес преподавателя к предмету. Если материал интересен самому преподавателю, вероятность заинтересовать им студентов резко повышается и наоборот. В связи с этим преподаватель зачастую сталкивается с понятной проблемой: если один и тот же курс читается из года в год, то интерес к нему ослабевает. Если же курс читается в первый-второй раз, то обычно получается хорошо, и студенты его принимают, потому что чувствуют преподавательскую заинтересованность. Когда же курс начинает тиражироваться его сложнее прочитать хорошо, нарушается контакт со студентами. Одним словом, преподаватель должен заинтересовывать себя, и тогда он сможет заинтересовать кого-то еще.

― Какие еще курсы вы читаете?

― Чаще это курс общей философии, если идет речь о внешних факультетах, таких, например, как факультеты прикладной политологии, государственного и муниципального управления, экономики, отделения деловой и политической журналистики. На философском факультете у меня большее разнообразие, здесь я еще веду спецкурсы. Раньше я читала спецкурсы по социальной и политической философии, а в этом году довелось прочитать курс по философии сознания на английском языке для магистров.

― У вас разнообразный опыт работы со студентами разных факультетов. Вы как-то меняете курс в зависимости от аудитории?

― Да. Вначале мне казалось, что спецификация должна отталкиваться от самого курса, а потом я поняла, что в действительности она идет от аудитории, и курс нужно подстраивать под нее. На разных факультетах встречаются совершенно разные аудитории. Я даже вывела правило, что сколь бы юными ни были студенты, которые приняли решение посвятить себя той или иной профессии, даже если это первокурсники, они уже несут какое-то настроение своей будущей профессии. Журналисты совершенно определенно выражают свой настрой, политологи — свой и так далее. И эти настроения нужно учитывать, а значит, курс каждый раз определенно трансформируется под особенности воспринимающей аудитории.

― Наверное, в таких ситуациях и разные методические приемы используются…

― О каких бы специальностях ни шла речь, всегда приходится думать, как «развернуть» философскую проблематику таким образом, чтобы увязать это с теми приоритетами и проблемами, которые интересуют студентов. Например, для экономистов лучше строить курс в проблемном ключе, чтобы у них было ощущение, что есть некоторые задачи, конкретные философские проблемы, которые нужно решать, оценивая конкурентоспособность различных стратегий этих решений. Журналистам все время нужно напоминать, чтобы они не воспринимали философию как некоторую разновидность литературного творчества. Как бы то ни было, несмотря на универсальность философского знания, мы рассматриваем ее проблемы на стыке тех, которые интересны определенным специальностям, пытаемся рассмотреть философию в их профессиональном контексте.

― Какие философские течения и отдельные книги повлияли на вас, что бы вы посоветовали студентам?

― Философию я отношу к разряду аналитических дисциплин, таких, которые несут некое законченное знание; этим философия отличается от науки в том смысле, что в ней нет бесконечного разнообразия ходов, мыслительных стратегий и теорий, она в определенном смысле замкнута. Поэтому для того, чтобы войти в философию и немного в ней освоиться, надо прочитать не так много работ, это не обширный список источников, как, скажем, по истории зарубежной литературы. В философии есть ряд авторов, знакомство с которыми может сделать из нас почти полноценных философов, даже если мы не познакомимся со многими другими выдающимися именами. Так, в античности — это Платон и Аристотель, в христианскую эпоху — Августин Блаженный и некоторые средневековые схоласты, такие, как Ансельм Кентерберийский или Фома Аквинский. В Новое Время — это Декарт, как, впрочем, и все остальные картезианцы. В период Просвещения — Кант. И так далее. В целом, философское знание устроено так, что можно прочитать одного философа, например, Канта или Платона и через него уже подключиться ко всей философии, ко всему ее богатству, здесь и сейчас начать думать. Другое дело, что не всегда неподготовленному читателю удается получить от этих авторов то, что можно получить, это слишком сложно, и потому нужен некий инструктаж, который позволил бы считывать важные смыслы.

Если говорить о самостоятельном освоении философии студентами, то помимо первоисточников можно обратиться и к учебной литературе, хотя философия и не предполагает освоения по учебникам. Лучше в этом смысле, конечно, хрестоматии, которые дают обзор персоналий и ключевых теорий, и позволяют сформировать общее представление, но через непосредственное обращение к источникам. Если же все-таки, говорить о классических учебниках в школьном понимании, то я бы рекомендовала американские. На мой взгляд, их преимущество в том, что они построены как концептуальные курсы, то есть они отталкиваются от самих философских проблем, а историко-философские контексты не особо акцентируют. Это позволяет заложить добротную и ясную структуру философского знания у студента, которая потом позволит наращивать эрудицию, обращаясь к конкретным авторам, направлениям и теориям.

Ну, а что касается того автора, который оказал наибольшее влияние лично на меня, то это, пожалуй, Иммануил Кант. Его творчество я воспринимаю как своего рода предварительное завершение философского знания. После чего начинается некоторая вольная игра философских практик.

― Существует мнение, что своеобразие русской философии в том, что она всегда была близка к литературно-художественному творчеству. Как вы к этому относитесь?

― Я скорее разделяю это мнение. Когда мы задумываемся о русской философии, то имеем дело с любопытным и самобытным интеллектуальным продуктом. Но возможность его отнесения к философии как строгой дисциплине требует многочисленных оговорок. Это связано с тем, что философия не вполне была рождена нашей культурой. Она была увлекательным, но заимствованным интеллектуальным продуктом, так как рождена была западноевропейской рациональностью, уходящей корнями в античную культуру. Мы довольно быстро и талантливо освоили философский аппарат, но в том-то и дело, что для нас она всегда носила инструментальный характер. Нам философия нужна как некий метод, интересный и эффективный для того, чтобы решать свои проблемы. А наши проблемы не были философскими, они были связаны с социальной проблематикой, с культурой, с религиозностью. Поэтому философия для нас осталась заимствованием и очень инструментальным присвоением, которое, к сожалению, помешало дать что-то новое самой философии. Ведь чтобы порождать новые идеи и теории, надо жить ее проблемами.

― Складывается впечатление, что к концу ХХ века философия остановилась, она не дает новых имен. Это так?

― Я выскажу свое мнение, оно может вызвать определенную критику со стороны моих коллег, не все меня поддержат. Мы все прекрасно знаем, что наука — это такое знание, которое сегодня отменяет себя завтрашнее. Об этом прекрасно говорил Вебер в своей знаменитой лекции «Наука как призвание и профессия». Каждый ученый грезит о том, чтобы принести новое знание, но он понимает, что завтра его решение неизбежно устареет. В то же время ученый знает, что ему дана власть находить совершенно новые решения и порождать самые неожиданные теории.

Философия устроена по-другому. Количество решений, которые она может предложить, ограничено. Сказать, что завтра будет найдено совершенно новое решение, которое полностью отметет все старое, философ не может. Философия в этом смысле — это система замкнутого знания. Конечно, есть надежда на обретение более удачных решений, но скорее речь идет об обнаружении более удачного аргумента для уже найденной интуиции. Если же говорить о принципиальных интуициях, то специфика философии такова, что она стремится к некоему законченному знанию.

Поэтому мы и говорим о стагнации, которая ощущается в ХХ веке. Идут споры о границах философии, кто-то называет Канта финальной фигурой, кто-то Гегеля, кто-то Хайдеггера. Кто-то полагает, что экзистенциализм и феноменология, равно как постмодерн, являлись новым философским трендом и их нельзя редуцировать, но вот что может быть после них уже не вполне ясно. Как бы то ни было, в ХХ веке некоторый кризис философского знания связан с тем, что что-то все равно происходит, но порой кажется, что мы имеем дело с реинтерпретациями. На новом языке нам рассказывают старые проблемы, происходит стилистическая и предметная адаптация, но не появляется принципиально новых ходов и теорий. Скорее, когда мы пытаемся применить к новым проблемам классический философский инструментарий, то возникает иллюзия новизны, но по большому счету это вариации на тему. Так, что ощущение повторения имеет под собой реальные причины.

― У представителей каждой профессии есть свое видение мира. Каково оно у философа?

― Философское мышление выдает себя мгновенно, оно имеет четкие опознавательные признаки. Философ, с чем бы он ни соприкасался, знает, что у всего есть не только причина (это знает любой ученый), но есть и некая первопричина. Философ убежден, что может докопаться до абсолютного первопринципа, который отвечает за все то многообразие причин, с которым имеет дело любой другой исследователь. Ученый не задается целью вскрыть предельный универсум всего возможного знания. Для решения конкретной задачи ему иногда достаточно найти частную выборку причин. Философа это никогда не устраивает, он считает, что должен объяснить любой срез реальности, исходя из неких изначальных общих предпосылок. Причем мы должны придти в эту точку путем своего рода дедукции. Одним словом, философ тогда философ, если он хочет докопаться до первоначала. Если его ведет базовая интуиция, что все, что происходит, происходит не просто так, это не случайно так, а необходимо так, и эту необходимость можно вскрыть.

Кстати, если философов за что-то и упрекают, то именно за эту их профессиональную особенность. В связи с этим вспоминается анекдот, который очень любят логики. Сообществу физиков и математиков дается задача — рассчитать вероятность падения кометы на Землю. Это нетривиальная задача, требующая много времени для расчетов. Однако через какое-то время они дают ответ, который выражается сложнейшим алгебраическим выражением. Тот же вопрос задают блондинке, и она, недолго думая, отвечает — 50 на 50, либо упадет, либо нет. Парадокс в том, что ее ответ нельзя счесть неправильным, он почти безошибочен, но слабость его в том, что он «слишком общий». Кроме того, то, как соотносится ее ответ с ответом, данным представителями научного знания, вообще представляет собой отдельную большую трудность.

Философов часто упрекают в том, что они способны по поводу любого частного события дать вполне верное заключение, объяснив его первопричины, но это заключение очень общее. Когда же мы опускаемся на уровень конкретики, тут философ теряется, он продолжает выдавать верные формулировки, но всегда есть разрыв между правильным общим наблюдением и тем, что мы имеем в действительности. Вот здесь надо сказать, что философия, всей своей историей и профессиональным усилием стремилась этот разрыв устранить.

― А надо ли это делать? Философия — это достаточно высокий уровень абстракции, а реальностей настолько много и они так специфичны, что мы оказываемся в состоянии какой-то растерянности…

― Как-то один из студентов Гегеля спросил у него: «Действительность не соответствует тому, что вы говорите!». На что Гегель ответил: «Тем хуже для действительности». Период классической философии знаменовался некоторой самонадеянностью: если конкретика не соответствует абстракциям, значит нужно искать ошибку в самом анализе или вовсе «пересмотреть конкретику». Современная философия понимает, что этот разрыв неизбежно встроен в само философское знание, и переживает это обстоятельство более критично.

Андрей Щербаков, Новостная служба портала ВШЭ